Читаем без скачивания Внук доктора Борменталя - Александр Житинский

Внук доктора Борменталя

«…У-у, как надоела эта жизнь! Словно мчишься по тоннелю неизвестной длины. А тебе еще палки в колеса вставляют. Впрочем, почему тебе? Нам всем вставляют палки в колеса.

Как это ни печально, приходится признать: живем собачьей жизнью, граждане-господа! И не потому она собачья, что колбасы не хватает, а потому, что грыземся, как свора на псарне. Да-с… Посмотришь государственные морды по телевизору — вроде все как у людей. Морды уверенные, сытые, речи круглые. На Западе точно такие же. Но спустишься ниже и взглянешь на лица в трамваях и электричках — Матерь Божья! По каждому лицу перестройка проехалась гусеничным трактором, каждая маленькая победа запечатана большим поражением, у человека осталась одна надежда — ждать, когда кончится все это. Или когда человек кончится…

Зябко. В вагоне разбито три окна. Одно заделано фанеркой, в остальных ветер свистит. Любопытно: раньше стекол не били? Или их вовремя вставляли? Почему теперь не вставляют? Стекол, видите ли, нет. Куда делись стекла? Не может быть, чтобы их перестали производить, равно как перестали производить винты, гайки, доски, ложки, чашки, вилки, кастрюли и все прочие предметы. В это абсолютно не верится. Возможно, все это стало одноразового пользования, как шприцы. Сварил суп в кастрюле, съел его, после чего аккуратно пробил кастрюлю топором, разбил тарелку, расплющил ложку, затупил топор и все выбросил — да так, чтобы никакие пионеры в металлолом не сдали. Возможно, так и поступают.

Стали больше запасать, это факт. Не страна, а склад продовольственных и промышленных товаров. В каждом диване полный набор на случай атомной войны и последующей блокады. Включая гуталин. Хотя сапог чаще чистить не стали. Это заметно.

Я не люблю народа. Я боюсь его. Это печально. Раньше не любил правительство и большевиков. Точнее, правительство большевиков. Теперь же любви к правительству не прибавилось, а любовь к многострадальному народу куда-то испарилась. Правильно страдает. Поделом ему. И мне вместе с ним…

Однако, если ехать достаточно долго, приходишь к подлым мыслям. Полтора часа самопознания в один конец — не многовато ли? Все оттого, что холодно и какие-то мерзавцы побили стекла. Хотелось бы их расстрелять из пулемета. Вчера коллега Самсонов вывесил на доске объявлений подписной лист с призывом законодательно отменить смертную казнь в государстве и долго ходил, гордясь гуманизмом. Я не подписал, не нашел в себе достаточно гуманизма. Самсонов выразил сожаление. Посидел бы полтора часа на декабрьском сквозняке. Терпеть не могу ханжества.

Да, я ною. Имею полное право. Мне тридцать семь лет, я неплохой профессионал, заведую хирургическим отделением деревенской больницы, получаю двести десять и вынужден ездить полтора часа в один конец, чтобы присутствовать на операциях учителя… А жить мне приходится в деревне с нежным названием Дурыныши…

А вот, кстати, и Дурыныши…»

Доктор Дмитрий Генрихович Борменталь вышел на платформе Дурыныши, протянувшейся в просторном поле неубранной, уходящей под снег капусты. Нежно-зеленые, схваченные морозцем кочаны тянулись правильными рядами, как мины. Кое-где видны были попытки убрать урожай, возвышались между рядами горы срубленных капустных голов, напоминающие груды черепов с полотна Верещагина «Апофеоз войны» — такие же мрачные и безысходные, вопиющие о тщете коллективного земледелия. Борменталь пошел напрямик через поле, похрустывая ледком подмороженной грязи.

Деревня Дурыныши в семь домов стояла на взгорке, а чуть дальше за нею, в старой липовой роще, располагалось двухэтажное обветшалое здание центральной районной больницы, окруженное такими же ветхими деревянными коттеджами. Эти постройки принадлежали когда-то нейрофизиологическому институту, однако институт вот уж двадцать лет как переехал в город, а помещения его и территорию заняли сельские эскулапы.

Дмитрий Борменталь пополнил их число совсем недавно, неделю назад, переехав сюда с семьей из Воронежа. Причин было две: возможность ездить в Ленинград на операции своего учителя профессора Мещерякова, проводимые в том же нейрофизиологическом институте, в новом его здании, и, так сказать, тяга к корням, ибо именно здесь, в Дурынышах, когда-то жил и работал дед Дмитрия — Иван Арнольдович Борменталь, ассистент профессора Преображенского, главы и основателя института.

На Дурыныши опускались быстрые декабрьские сумерки. Борменталь в куцем пальтишке брел по бесконечному полю, как вдруг остановился возле капустного холма и, воровато оглянувшись, разрыл груду кочанов. Он извлек из середки увесистый кочан, нетронутый морозом, хлопнул по нему ладонью и спрятал в тощий свой портфель, отчего тот раздулся, как мяч. Довольный Борменталь направился к дому.

Он распахнул калитку и вошел во двор коттеджа, увенчанного застекленной башенкой. Из покосившейся, с прорехами в крыше конуры, виляя хвостом, бросилась к нему рыжая дворняга, оставшаяся от прежних хозяев. Борменталь присел на корточки, потрепал пса за загривок.

— Привык уже, привык ко мне, пес… Славный Дружок, славный…

Дружок преданно терся о колено Борменталя, норовил лизнуть в щеку.

Борменталь оставил пса и не спеша, походкой хозяина, направился к крыльцу. На ходу отмечал, что нужно будет поправить в хозяйстве, где подлатать крышу сарая, куда повесить летом гамак, хотя приучен к деревенской и даже дачной жизни не был и мастерить не умел. Мечтал из общих соображений.

Он возник на пороге с капустным мячом в портфеле, посреди переездного трам-тарарама, с которым вот уже неделю не могла справиться семья. Среди полуразобранных чемоданов и сдвинутой мебели странным монстром выглядел старинный обшарпанный клавесин с бронзовыми канделябрами над пюпитром.

Жена Борменталя Марина и дочка Алена пятнадцати лет разом выпрямились и взглянули на Борменталя так, как принято было глядеть на входящего последнее время: с ожиданием худших новостей.

Однако Борменталь особенно плохих новостей не принес и даже попытался улыбнуться, что было непросто среди этого развала.

Обязанности глашатая неприятностей взяла на себя Марина.

— Митя, ты слышал? Шеварднадзе ушел! — сказала она с надрывом.

— От кого? — беспечно спросил Борменталь.

— От Горбачева!

— Ну, не от жены же… — примирительно сказал Борменталь.

— Лучше бы от жены. Представляешь, что теперь будет?

— А что будет?

— Диктатура, Митя! — воскликнула Марина, будто диктатура уже въезжала в окно.

— В Дурынышах? Диктатура? — скептически переспросил Борменталь.

Алена засмеялась, однако Марина не нашла в реплике мужа ничего смешного. По-видимому, отставка министра иностранных дел волновала ее больше, чем беспорядок в доме. Она направилась за Борменталем в спальню, развивая собственные версии события. Дмитрий не слушал. Принесенный кочан волновал его воображение. Он прикидывал, как уговорить Марину приготовить из этого кочана что-нибудь вкусное. Жена Борменталя к кухне относилась прохладно.

Борменталь начал переодеваться, причем специально выложил кочан на видное место, прямо на покрывало постели, и время от времени бросал на него выразительные взгляды. Однако Марина не обращала на кочан решительно никакого внимания.

Внезапно раздался шум за окном, потом стук в дверь. В дом вбежала медсестра Дарья Степановна в телогрейке, накинутой на несвежий белый халат.

— Дмитрий Генрихович, грыжа! Острая! — сообщила она.

— Почему вы так решили? — строго спросил Борменталь.

— Да что ж я — не знаю?!

— Дарья Степановна, я просил не ставить диагноз. Это прерогатива врача, — еще более сурово сказал Борменталь, снова начиная одеваться.

— Пре… чего? Так это же Петька Сивцов. Привезли, орет. Грыжа, Дмитрий Генрихович, как божий день, ясно.

Борменталь вздохнул.

— Вот, Мариша, — обратился он к жене. — Грыжа, аппендицит, фурункулез. Вот мой уровень и мой удел! А ты говоришь — Шеварднадзе!

Морозным декабрьским утром доктор Борменталь, уже в прекрасном расположении духа, выскочил на крыльцо, с наслаждением втянул ноздрями воздух и поспешил на службу.

— Привет, Дружище! — бросил он собаке, проходя мимо конуры.

Дружок проводил его глазами.

Борменталь, засунув руки в карманы пальто, быстрым шагом прошел по аллее парка мимо бронзовых бюстов Пастера, Менделя, Пирогова, Павлова и Сеченова, поставленных в ряд, и вышел к фасаду обветшавшего, но солидного деревянного строения с крашеными облезлыми колоннами по портику. Посреди круглой клумбы возвышался памятник пожилому бородатому человеку в котелке, стоявшему с тростью на постаменте. Рядом с бронзовым человеком из постамента торчали четыре нелепых обрубка, по виду — собачьи лапы.