Читаем без скачивания Монастырь (Книга 2) - Кирилл Воробьев

Кирилл Борисович Воробьев

Монастырь (Книга 2)

Баян Первитинович Ширянов

Глава 5. Потери "кума"

1. Труп писателя

Поспать в эту ночь Игнату Федоровичу так и не удалось. После видения всадников кум впал в некий ступор. Он смотрел только вперед, поворачивая голову, а не глаза, на интересующие его предметы, реагировал на окружающее, достаточно адекватно причем, но отклики на внешние раздражители не выходили за пределы той роли, которую Лакшину приходилось играть все время его службы. В какие-то моменты майор будто пробуждался, начинал осознавать своё странное, словно после приема любимых Поскребышевым наркотиков, состояние, за эти мгновения он успевал понять, что и все вокруг враз стали такими же как он послушными роботами, но это понимание уходило вместе с ясностью рассудка, и вновь кум действовал, командовал, совершенно не задумываясь над смыслом и последствиями своих действий.

Сирену сообразили включить лишь через несколько минут после взрыва, но и без нее весь спецконтингент и администрация лагеря были уже на ногах. Сотни добровольцев, не успевших сняться, принялись голыми руками разгребать завал, в котором, как вскоре оказалось, никого не было. Три кочегара, с которыми беседовал Лакшин, успели переодеться и выйти на улицу. Их сменщик же, решил начать смену с банки чифиря, которую он отправился уничтожать, по странной иронии, к зековским пожарным Когда выяснилось, что практически никто не пострадал, так как взрывная волна ушла вверх и в сторону от ждавших съёма зеков, спасательный ажиотаж резко прекратился. Единственными потерпевшими оказались несколько пидоров, на которых обрушилась выпавшая оконная секция.

Усталые, изгвазданные в саже и кирпичной пыли зеки и прапорщики стояли в жидкой грязи, и минут десять безмолвно пялились на развалины котельной, из которых било несколько фонтанчиков.

За воротами колонии завыла еще одна сирена. Примчались хумские пожарные, вызванные сразу после взрыва. Но, поскольку огонь потух сам собой, залитый и кипятком, и обычной водой, вырывавшейся из прорванных труб, их за ворота так и не пустили. Командир пожарного подразделения грозил всякими карами, пытаясь проникнуть на место аварии, но от него лишь отмахивались.

Но на этом неприятности не кончились. Когда зеки только начали расходиться, чтобы привести себя в порядок, раздался громкий скрежет и устоявшая, но покосившаяся от взрыва труба котельной сухо скрипнула и начала медленно падать.

Арестанты, стоявшие там, куда должна была опуститься эта махина, бросились бежать. Лакшин безучастно наблюдал за тем, как труба сперва немного осела а потом, всё быстрее и быстрее стала заваливаться на бок. Там, куда она должна была упасть, метались черные фигуры арестантов, но, то ли от усталости, то ли еще под впечатлением мистического наваждения, люди двигались очень медленно и кум равнодушно отметил про себя, что кирпичи накроют не меньше десятка зычков.

Труба обрушилась на крышу здания второго цеха, с ржавым грохотом проломила ее и лишь потом, расколовшись, рухнула на землю кучей битого кирпича, погребая под собой не успевших удрать. Большая часть ее, не могущая поместиться на промке, перевалила через крышу, упала на запретку, повредив при этом монастырскую стену и, даже, перевалила через неё, чем второй раз за эту ночь вызвала пронзительный визг лагерной сирены.

Разлетевшиеся осколки побили остававшиеся целыми стекла цехов и ртутные фонари.

Все погрузилось в предутренние сумерки. В этом полумраке и резко наступившей тишине, послышались первые стоны раненых. Несколько десятков осужденных получили повреждения от кирпичной шрапнели, и теперь кричали тоскливо, жалобно, как умирающие собаки. Пострадавших тут же потащили в санчасть. Но теперь под обломками все-таки остались несколько зеков.

Еще не успели осесть пыль и копоть, которые упавшая труба собирала на себя внутри и снаружи, как вновь закипела работа. К пяти часам утра под обломками трубы было найдено полтора десятка тел. Хмурый Поскребышев едва взглянул на откопанных, и безапелляционно заявил:

— Мертвы.

Ингат Федорович, сидевший все время раскопок в кабинете Князева и все это время тупо смотревший на график выполнения плана, едва прослышав об окончании работ по расчистке завала, моментально примчался к месту аварии. Трупы лежали в ряд на деревянных поддонах, на которые обычно ставили ящики с готовой продукцией.

Лакшин прошелся по ряду, заглядывая если не в лица, то в те кровавые маски, оказавшиеся на их месте. С самого края майор, совершенно не удивившись этому факту, нашел всех четверых кочегаров. Лицо одного из них превратилось в кровоточащую массу, других вполне можно было узнать и не читая бирок на груди.

Зеки, обступившие плотным кольцом своих мертвых собратьев, нехотя расступились, пропустив бесконвойников с носилками. Те, под присмотром Поскребышева, уложили тела и унесли. Михаил Яковлевич, сутулясь, и не замечая грязи, в которую проваливались его ботинки, зашлепал следом. На белеющем в свете нового утра дереве остались лишь несколько черных кровавых пятен. Куму вдруг показалось, что они похожи на буквы и эти четыре буквы складываются в какое-то до боли знакомое слово. Первый знак напоминал» М'', второй был почти идеальным овалом, третий состоял всего из двух пересекающихся под острым углом линий, зато последний, совершенно точно читался как» Т''. Но, моргнув, Лакшин уже не увидел этих знаков. Изображение перед глазами, вдруг, наполнилось деталями, и буквы потонули в них, словно на детской загадочной картинке.

И тут он понял, что то странное мыслительное оцепенение, владевшее им с полуночи, внезапно куда-то исчезло. Опять появилась воля, желание действовать, мир из воспринимаемого непосредственно превратился в мир осознаваемый.

— Всем осужденным разобраться по бригадам и приготовиться к съему с промзоны!

— Пронесся над промкой голос ДПНК, звучащий сразу из нескольких репродукторов.

Зеки зашевелились. Майор услышал, наконец, как арестанты начали переговариваться. Или он просто не обращал внимания на эти тихие шепотки, обсуждавшие события прошедшей ночи? Лишь после этих слов ДПНК Игнат Федорович, потеряно стоявший около поддонов, смог, наконец, отвести от них взгляд.

— Эх, накрылся наш план! — Горестно вздохнул капитан Князев, стоящий, как оказалось, рядом с оперативником. Лапша, провалившийся в осмысление непонятного своего состояния, из которого он только что выпал, удивленно взглянул на капитана, не понимая о чем тот ведет речь. И лишь через несколько мгновений до кума дошло, что план, о котором говорит Николай Терентьевич — производственный.

Годы службы притупили в Лакшине чувство сострадания, но не настолько, чтобы думать лишь о производстве и премиях, как это делал начальник промзоны, или исключительно о сборе оперативной информации.

Не ответив, Игнат Федорович пошел прочь. Напряжение ночи постепенно уходило, исчезало и ощущение правильности своих действий, владевшее оперативником последние часы. В какой-то момент куму отчаянно захотелось спать, он даже сделал в нагрянувшей полудреме несколько неверных шагов, налетел на какого-то зека, и эта встряска вернула Лапше самообладание.

— Простите, гражданин майор. — Арестант, громыхнув кандалами, посторонился.

Лишь через пару шагов оперативник нашел в себе смелость обернуться. Нет, не было там, позади, никакого строя кандальников, никаких конных полицейских в высоких меховых шапках и с допотопными винтовками, никаких телег с чахоточными и доходягами, лишь нестройная колонна арестантов, медленно двигающаяся на пути к вахте, отделявшей жилку от промки.

Поджав губы, Лакшин тихонечко хмыкнул, списав мелькнувшее перед его взором видение на усталость. Но другая часть сознания оперативника требовала не поддаваться самообману, уверяя, что виденное действительно имело место. Этот бессмысленный внутренний спор завершился лишь когда Игнат Федорович осознал, что стоит перед дверью своего кабинета и рыщет по карманам в поисках ключа.

Поняв, что он сам и его поведение перестают быть осмысленными, майор резко развернулся и широкими быстрыми шагами пошел по направлению к вахте. Всю дорогу до своего дома Лакшин пытался ни о чем не думать, понимая, что это нанесет непоправимый вред итак уже перенапряженному рассудку. Но память все равно подсовывала то призрачных всадников, то рукопашную ночную атаку, то цепочку изможденных кандальников, то таинственные кровавые письмена на стенах гравитационного реактора.

Понимая, что уже бредит, майор стремился к своей постели, надеясь, что несколько часов сна смогут избавить его от неправдоподобно жизненно-ярких галлюцинаций.

Сил на анализ этого, совершенно неестественного для Лакшина состояния, у него уже не было и кум, сбросив прямо на пол испачканные китель, брюки и рубашку с намертво прицепленным к ней галстуком, повалился на кровать и моментально отрубился.