Читаем без скачивания Возращение ллойгор - Колин Уилсон

Колин Уилсон

Возращение ллойгор[1]

Меня зовут Пол Данбар Лэнг, через три недели мне семьдесят два стукнет. Здоровью моему можно позавидовать, но, поскольку никто не знает, сколько еще лет ему отмерено, увековечу-ка я эту историю на бумаге, а может, даже опубликую, если фантазия придет. В молодости я свято верил в то, что шекспировские пьесы на самом деле написал Бэкон, но предусмотрительно не упоминал о своих взглядах в печати, опасаясь своих университетских коллег. Но старость несет в себе одно преимущество: учит, что мнение других людей на самом деле не так уж и важно; вот смерть куда более реальна. Засим если я это все опубликую, так не из желания убедить кого-либо в своей правоте, но лишь потому, что мне все равно — поверят мне или нет.

Хотя родился я в Англии, в Бристоле, я живу в Америке с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Почти сорок лет я преподавал английскую литературу в Виргинском университете в Шарлоттсвилле. Моя «Жизнь Чаттергона» и по сей день считается основополагающей работой на эту тему; и вот уже пятнадцать лет я редактирую «Рое Studies».[2]

Два года назад в Москве я имел удовольствие познакомиться с русским писателем Ираклием Андрониковым, известным главным образом своими «рассказами литературоведа» — можно сказать, что сам он и изобрел этот жанр. Это Андроников поинтересовался у меня, знаком ли я с У. Ромейном Ньюболдом, чье имя связано с рукописью Войнича. Я же никогда в жизни не встречался с профессором Ньюболдом, который умер в 1926 году; более того, и про рукопись слышал впервые. Андроников в общих чертах обрисовал, о чем речь. Я был заинтригован. По возвращении в Штаты я тут же кинулся читать «Шифр Роджера Бэкона» Ньюболда (Филадельфия, 1928) и две статьи профессора Мэнли на ту же тему.

Вкратце история рукописи Войнича сводится к следующему. Ее обнаружил в старом сундуке в одном из итальянских замков торговец редкими книгами Вилфрид М. Войнич и привез в Соединенные Штаты в 1912 году. Вместе с рукописью нашлось и письмо, подтверждающее, что рукопись принадлежала двум знаменитым ученым XVII века, а написана была Роджером Бэконом, францисканским монахом, умершим в 1294 году. В рукописи насчитывалось 126 страниц; текст, по всей видимости, зашифрован. Этот со всей очевидностью научный либо магический документ содержал в себе также рисунки корней и растений. С другой стороны, в нем же встречались наброски, поразительно похожие на иллюстрации из современных учебников по биологии — изображающие клетки и микроорганизмы, как, например, сперматозоиды. А еще — астрономические диаграммы.

На протяжении девяти лет профессора, историки и криптографы, пытались расшифровать этот код. И наконец, в 1921 году, Ньюболд объявил перед Американским философским обществом Филадельфии, что сумел разобрать отдельные отрывки. Сообщение произвело сенсацию: открытие Ньюболда сочли величайшим достижением американской науки. Когда же Ньюболд обнародовал содержание рукописи, это вызвало самый настоящий фурор. Как выяснилось, Бэкон на много веков опередил свое время. По всей видимости, он изобрел микроскоп лет за четыреста до Левенгука, а научной прозорливостью превзошел даже своего тезку XVI века Фрэнсиса Бэкона.

Ньюболд умер, не завершив своего труда, но «открытия» ученого были опубликованы его другом Роландом Кентом. Именно на этой стадии изучением рукописи занялся профессор Мэнли и решил, что Ньюболда ввел в заблуждение его же собственный энтузиазм. Изучив рукопись под микроскопом, Мэнли установил, что странный вид письмен обусловлен не только шифром. При высыхании чернила отслоились с пергамента, так что «стенография» на самом деле явилась следствием самого обыкновенного обветшания за много веков. С обнародованием открытия Мэнли в 1931 году интерес к «самой загадочной рукописи мира» (фраза самого Мэнли) исчез, слава Бэкона пошла на убыль и вся история вскорости позабылась.

По возвращении из России я посетил университет Пенсильвании и изучил рукопись. Странные ощущения она вызвала. Я отнюдь не был склонен романтизировать реликвию. В юные годы, помнится, у меня по спине холодок пробегал всякий раз, как я брал в руки подлинное письмо Эдгара По; немало часов провел я в его комнате в Виргинском университете, пытаясь установить связь с его духом. С годами фантазий у меня поубавилось — я осознал, что гении, в сущности, такие же люди, как и все прочие, и перестал воображать, будто неодушевленные предметы с какой-то стати пытаются «рассказывать историю».

Однако ж стоило мне прикоснуться к рукописи Войнича, как на меня накатило пренеприятное ощущение. Точнее описать не могу. Не ужас, не страх, не опасение — просто гадливость: что-то подобное я чувствовал в детстве, проходя мимо дома женщины, про которую ходили слухи, будто она съела свою сестру. Эти страницы наводили на мысль об убийстве. Ощущение не покидало меня все два часа, пока я изучал рукопись, точно тошнотворный запах. Библиотекарь же явно ничего подобного не испытывала. Возвращая рукопись, я шутя обронил: «Ох, не по душе мне эта штука». Она озадаченно нахмурилась, явно не понимая, о чем это я.

Две недели спустя в Шарлоттсвилл пришли две заказанные мною фотокопии. Один экземпляр я отослал Андроникову, как и обещал, а второй переплел для университетской библиотеки. Я внимательно изучил текст с лупой, сверяясь с книгой Ньюболда и статьями Мэнли. Ощущение гадливости не возвращалось. Но когда, несколькими месяцами позже, я сводил племянника посмотреть на рукопись, я снова испытал то же самое. А племянник мой ничего ровным счетом не почувствовал.

Пока мы были в библиотеке, один мой знакомый представил меня Аверелу Мерримену, молодому фотографу, чьи работы широко использовались в дорогих художественных альбомах — вроде тех, что издает «Темз энд Хадсон». Мерримен рассказал, что не так давно сфотографировал страницу из рукописи Войнича в цвете. Я полюбопытствовал, нельзя ли на нее взглянуть. Тем же вечером я зашел к нему в отель посмотреть на фотографию. Что меня сподвигло? Наверное, своего рода болезненное желание выяснить, а воспринимается ли «гадливость» через цветную фотографию. Нет, не воспринимается. Зато обнаружилось нечто куда более интересное. Так уж вышло, что страница, сфотографированная Меррименом, мне была отлично знакома. И теперь, внимательно разглядывая фотографию, я не сомневался: она чем-то неуловимо отличается от оригинала. Я долго всматривался в письмена, прежде чем догадался, в чем дело. Цвета фотографии — проявившиеся как результат процесса, изобретенного самим Меррименом, — были чуть «богаче», нежели в оригинале. Когда же я смотрел на определенные символы — не прямо, а искоса, сосредоточившись на строке над ними, — они обретали своего рода законченность, как если бы зримо обозначились те выцветшие места, где отслоились чернила.