Читаем без скачивания Осенний разговор - Сергей Таск

Сергей Эмильевич Таск

Осенний разговор

Теза

«Я перед вами виноват…»

Я перед вами виноват,зацветший пруд и тонкий колос:никак мой своевольный голосзвенеть не хочет с вами в лад —я перед вами виноват.

Пора во всем сознаться мне:простите, облака и птицы,мне что-то нынче не летится,знать, руку отлежал во сне —пора во всем сознаться мне.

И ты, Отец, меня прости:хоть это труд, конечно, адов —плодить людей, и рыб, и гадов,но нам опять не по пути,уж ты, Отец, меня прости.

Вся жизнь – на кончике пера,и для того, кто понял это,зима перетекает в летои с небом шепчется гора.Вся жизнь – на кончике пера.

И в час исхода встретят наспруд, колос, облака и птицы,и в этот час нам все простится,а мы простимся в этот часс собой – чтоб возродиться в вас.

«Хранить черновики – нечистоплотно…»

Хранить черновики – нечистоплотно,как не снимать белья в разводах пота.

Измятый листик, отслужив свое,не лучше, чем измятое белье.

Чем обнародовать издержки кухни,на чистую бумагу деньги ухни,

затем чтоб лист, до жути голый, вновьи душу растравил и вспенил кровь.

Превращение

Значит, так.Выйдет человек с виолончелью и сядет на стул.Особые приметы: голый череп, как бы составленныйиз двух полусфер, тонкая переносица, очки.Когда волнуется, выпячивает нижнюю губу.Зажав виолончель между колен, он полезет в боковойкарман фрака и, достав носовой платок, вытрет имсначала лоб, а затем гриф инструмента.В перерыве между частями порядок будет обратным —гриф, потом лоб.Когда дирижер сделает знак, произойдет следующее:Человек обхватит лапками стебель виолончели, белымбрюшком касаясь бархатной поверхности, а спинувыгнет так, что хитиновый панцирь фрака, плотнооблегающий сзади, станет переливать всемиоттенками, от иссиня-черного до ультрамаринового,а кончики крылышек-фалд затрепещутот нетерпения.Жук сомкнет – не раскроешь – железные челюсти и какодержимый начнет раскачивать тонкий стебель,быстро-быстро перебирая его мохнатыми лапками.И застонет стебель и сбросить захочет своегомучителя – и не сможет, его жалобный голос будетотныне то теряться в согласном хоре ковыль-травы,то прорываться во время затишья перед новымпорывом ветра, и западет он вам в душу, этотчеловеческий голос.

Ростропович играет Дворжака.

Размолвка

Не плачь втихомолку,я сам как убитый:смешная размолвка,смешные обиды.

«Ну, ты же большая», —твержу, как младенцу,и тушь вытираюуглом полотенца,

и робко, немея,касаюсь затылка,и вижу – на шеепульсирует жилка.

Молчишь… взгляд невидящи дрожь подбородка.Ты встанешь и выйдешьнетвердой походкой.

Послышится крановфальцет медяковый,ты, в зеркало глянув,расплачешься снова.

Не надо, не трогайкруги под глазами,они не от бога —от ссор между нами.

Забудется ссора,разгладятся лица…Рассвет уже скоро,сейчас бы забыться,

но кто-то, злословя,мне шепчет на ухо:«Родные по крови,чужие по духу».

«В глазах стояло: руку протяни…»

В глазах стояло: руку протяни,Ты – боль моя, последняя лазейка…В ответ летела медная копейка.Или́, Или́! лама́ савахвани́? [1]

Мать – в плач: «Война, сыночка мне верни,Шальная пуля, обойди сторонкой…»А утром приходила похоронка.Или́, Или́! лама́ савахвани́?

Не мучай, прокляни – не прогони.А сам стою и все чего-то медлю…Ну, вот и кончено, теперь хоть в петлю.Или́, Или́! лама́ савахвани́?

Отпевание Владимира Набокова

Сыграл под абсурдинку и – на боковую,к концу не испытав приязнь.И мнилось – кто-то пел за стенкой аллилуйю,как приглашение на казнь.

Не бабочек, но жизнь ты, лепидоптеролог,ловил, бросаясь на сучок.Ведь сколько в махаонов ни вонзай иголок,поймаешь сам себя в сачок!

Гранитный Петербург, воздушный Сан-Франциско…Рискуя совершить faux pas,по-русски, по-французски, по-английскипетляла без конца тропа.

Петляя и кружа, она вела в Россию,даря прозренье слепоты,чтоб детских лет фантом, предвестник ностальгии,взрастил чудесные цветы.

Прозренье? Да. Презренье? Да, и это.Но главный все-таки итогв том, что живая речь, услышав зов поэта,к нему бросалась со всех ног.

За этот мир, за этот луч, мелькнувшийв твоем волшебном фонаре,в последний вечный путь страдальческую душупроводим взглядом, взор подняв горе́.

Фантазия

Отдаться, не разжавши губ!Он не казался груб,но не был люб.Печали,в глазах стоявшей, он внимал,как душу вынимал,но понималедва ли.

Чтоб в изголовье телефонне поднял вдруг трезвон,снял трубку он,но зуммерзвучал, как приговор судьи.Ах, как бы дух в груди,того гляди,не умер!

Ах, эта ночь и тишина!Как патина, темнаи холодна,как мрамор,шагренью кожа под рукойсжималась. Был такойон взят тоской,что замер.

И вспомнил, как давным-давнопривиделось окно,освещенолуною,и наважденья колдовствоизмучило еговсе существобольное.

Холодный блеск в ее глазахвернул тот прежний страх,тогда впотьмахперед иконойон чиркнул спичкой, и на мигявилась стопка книги строгий ликМадонны.

Простоволоса, без прикрас,Мадонна скорбных глазс него сейчасне сводит.Весь вид ее его корит,а спичка всё горит,и черный стыднисходит.

Взгляд, волосы, овал лица,лоб как из-под резца…Всё до концавдруг вспомня,он спичку выронил, и светисчез, как в сердце след.Потери нетогромней.

«Мадонна, первая любовь, —шептал он вновь и вновь, —не уготовьконца мне,чтоб образов былых наплыврассудок мой в обрывсмёл, придавивкак камни!»

Тут он очнулся. Сквозь стеклодошло зари теплои унесловиденье.Из трубки, сползшей с рычагов,неслось, как жуткий зовиных миров,гуденье.

«Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…»

Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…Горят облетевшие листьях в бороздах.Как вальс, на три счета, ритм поезда здешнегоИ, как одиночество, призрачен воздух.

Бессонницей ночью тянуло из форточки —Опять домовые куражились в жэке.И свет у кровати садился на корточки,Заглядывая под прикрытые веки.

Ей было за тридцать, ребенок и прочее.Он канул в ночи, как все гости, однако…Однако рассыпать пора многоточие,Коль нет под рукой целомудренней знака.

Рассвет приговор приведет в исполнение,И чай будет медленно стынуть в стаканах,А блики сиротских пейзажей осенние —На окнах лежать, как на гранях стеклянных.

«Деревня будит город…»

Деревня будит город,и вновь, как и вчера,поскрипывает воротпод тяжестью ведра.

И пусть на хорах мглисто,проснуться мог бы слух,настолько голосистозаходится петух.

Но город куролесилвсю ночь, он изнемог,он окна занавесили спит без задних ног.

Он, точно старец древний,вовсю храпит, злодей,и окликов деревнине слышит, хоть убей.

Залез под одеяло,смотря десятый сон,ему и горя мало,и знать не знает он:

тем, кто сейчас рискуетпокинуть свой ночлег,кукушка накукуетМафусаилов век.

«Уходя уходи…»

Уходя уходи. Ни себя, ни другихне жалей и не мучай по старой привычке.Самолично – без помощи – спарывай лычкии меняй – добровольно – пшеницу на жмых.

Уходя уходи. Раз такая судьба,гвоздь, вколоченный намертво, вырви клещами.Не давай себя за руки брать на прощанье —может статься, окажется жилка слаба.

Уходя уходи. Из насиженных мест,от насаженных собственноручно сосёнок.Натяженье крест-накрест непрочных тесемокна дорожной суме – чем, скажите, не крест?

Уходя уходи. Не вини никогов том, что вдруг обернулся избой на отшибе.Не искать же сомучеников по дыбе,не делить же свое золотое вдовство!

Уходя уходи. И на стол не кладини бумаг черновых, ни предсмертной записки.Пусть наврут, что хотят, а тебе – путь неблизкий.

Конец ознакомительного фрагмента.