Читаем без скачивания Дон Жуан - Джордж Байрон

Байрон (Джордж Гордон Ноэл)

Дон Жуан 

ПОСВЯЩЕНИЕ

Боб Саути! Ты — поэт, лауреатИ представитель бардов, — превосходно!Ты ныне, как отменный тори, аттестован:это модно и доходно.Ну как живешь, почтенный ренегат?В Озерной школе все, что вам угодно,Поют десятки мелких голосов,Как «в пироге волшебном хор дроздов;

Когда пирог подобный подаютНа королевский стол и разрезают,Дрозды, как полагается, поют».Принц-регент это блюдо обожает.И Колридж-метафизик тоже тут,Но колпачок соколику мешает:Он многое берется объяснять,Да жаль, что объяснений не понять.

Ты дерзок, Боб! Я знаю, в чем тут дело!Ведь ты мечтал, с отменным мастерствомВсех крикунов перекричав умело,Стать в пироге единственным дроздом.Силенки ты напряг довольно смело,Но вмиг на землю сверзился потом.Ты залететь не сможешь высоко. Боб!Летать крылатой рыбе нелегко, Боб!

А Вордсворт наш в своей «Прогулке»длительнойСтраниц, пожалуй, больше пятисотДал образец системы столь сомнительной,Что всех ученых оторопь берет.Считает он поэзией чувствительнойСей странный бред; но кто там разберет,Творенье это — или не творенье,А Вавилонское столпотворенье!

Да, господа, вы в Кезике своемЛюдей получше вас всегда чурались,Друг друга вы читали, а потомДруг другом изощренно восхищались.И вы сошлись, естественно, на том,Что лавры вам одним предназначались.Но все-таки пора бы перестатьЗа океан озера принимать.

А я не смог бы до порока лестиУнизить самолюбие свое,Пусть заслужили вы потерей честиИ славу, и привольное житье.В акцизе служит Вордсворт — всяк при месте;Ваш труд оплачен — каждому свое.Народ вы жалкий, хоть поэты все жеИ на парнасский холм взобрались тоже.

Вы лаврами скрываете покаИ лысины и наглость, но пороюВы все-таки краснеете слегкаНет, я вам не завидую; не скроюЯ не хотел бы вашего венка!Притом ведь лавры получают с бою:Мур, Роджерс, Кэмбел, Крабб и ВальтерСкоттЛюбой у вас всю славу отобьет.

Пусть я с моею музой прозаичнойХожу пешком — а ваш-то конь крылат!Но да пошлет вам бог и слог приличный,И славу, и сноровку. Как собрат,Я воздаю вам должное — обычныйПрием, которым многие грешат!Едва ль, на современность негодуя,Хвалу потомков этим заслужу я.

Но тот, кто лавры хочет получитьЛишь от потомства, должен быть скромнее:Он сам себе ведь может повредить,Провозгласив подобную идею.Порой эпоха может породитьТитана, но как правило — пигмеиВсе претенденты. Им, читатель мой,Один конец — бог ведает какой!

Лишь Мильтон, злоязычьем уязвленный,Взывал к возмездью Времени — и вот,Судья нелицемерный, непреклонный,Поэту Время славу воздает.Но он не лгал — гонимый, угнетенный,Не унижал таланта, ибо тот,Кто не клевещет, кто не льстит, не гнется,Всю жизнь тираноборцем остается.

О, если б мог восстать, как Самуил,Он, сей старик, пророк, чей голос властныйСердца монархов страхом леденил!О, если б он воскрес, седой и страстный!Глаза слепые он бы обратилНа злобных дочерей. Но и несчастныйНе льстил бы он ни трону, ни венцу,И не тебе, моральному скопцу,

Преступник Каслрей — лукавый, ловкий,Ты холеные руки обагрилВ крови Ирландии. С большой сноровкойТы в Англии свободу придушил.Готовый на подлейшие уловки,Ты тирании ревностно служил,Надетые оковы закрепляяИ яд, давно готовый, предлагая.

Когда ты говоришь парадный вздор,И гладкий и пустой до омерзенья,Льстецов твоих — и тех смолкает хор.Все нации с усмешкою презреньяСледят, как создает словесный сорБессмысленного жернова круженье,Который может миру доказать,Что даже речь способна пыткой стать.

Гнусна твоя бездарная работа:Одно старье латать, клепать, чинить.Всегда страшит твоих хозяев что-то,И это — повод нации душить.Созвать конгресс пришла тебе охота,Чтоб цепи человечества скрепить.Ты создаешь рабов с таким раденьем,Что проклят и людьми и провиденьем.

Ну, что о сущности твоей сказать?Имеешь ты (или, верней, Оно)Две цели: удушать и угождатьКого и как — такому все равно:Привык он, как Евтропий, услужать.В нем, правда, есть достоинство одноБесстрашие, но это уж не смелость,А просто чувств и сердца омертвелость.

Куда бы я глаза ни обратил,Везде я вижу цепи. О Италия!Ведь даже римский дух твой погасилСей ловкий шут, презренная каналия!Он ранами Ирландию покрыл,Европа вся в кровавой вакханалии,Везде рабы и троны, смрад и тьма,Да Саути — их певец, плохой весьма.

Но, сэр лауреат, я все ж дерзаюСей скромный труд тебе преподнести.Особой лести я не обещаюЯ ближе к вигам и всегда почтиЦвет желто-голубой предпочитаю.До ренегатства мне не дорасти,Хоть без него живется многим худоТем, кто не Юлиан и не Иуда…

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Ищу героя! Нынче что ни годЯвляются герои, как ни странноИм пресса щедро славу воздает,Но эта лесть, увы, непостояннаСезон прошел — герой уже не тотА посему я выбрал Дон-ЖуанаВедь он, наш старый друг, в расцвете силСо сцены прямо к черту угодил

Хок, Фердинанд и Гренби — все герои,И Кемберленд — мясник и Кеппел тут;Они потомством Банко предо мною,Как пред Макбетом, в сумраке встают,«Помет одной свиньи», они толпоюПо-прежнему за славою бегут,А слава — даже слава БонапартаЕсть детище газетного азарта.

Барнав, Бриссо, Дантон, и Кондорсе,Марат, и Петион, и ЛафайетВот Франция во всей своей красе,(А все-таки забывчив праздный свет)Жубер и Ош, Марсо, Моро, ДезэСмотрите-ка, им просто счету нет!Недавно их венчали лавры славы,Но не приемлют их мои октавы.

Наш Нельсон — сей британский бог войныДостоин славы гордого угара,Но вместе с ним давно погребеныИ лавры и легенды Трафальгара.Нам силы сухопутные нужны,И моряки встревожены недаром:Великих адмиралов именаЗабыл король, забыла вся страна!

И до и после славного АхиллаЦвели мужи, не худшие, чем он,Но песнь поэта нам не сохранилаНи славы их, ни доблестных имен.И потому мне очень трудно былоВ тумане новых и былых временНайти героя вовсе без изъянаИ предпочел я все же Дон-Жуана!

Гораций говорил, что «medias res»!Для эпоса — широкая дорога.Что было раньше, волею небесПоэт потом покажет понемногу,Влюбленных приведя под сень древес,В пещеру или к пышному чертогу,За ужином, в саду или в раюГде он посадит парочку свою.

Таков обычный метод, но не мой:Мой метод — начинать всегда с начала.Мой замысел и точный и прямой,В нем отступлений будет очень мало.Начну я просто первою главой(Каких бы мне трудов она ни стала)Я вам хочу подробно описатьОтца и мать героя, так сказать

В Севилье он родился. Город, славныйГранатами и женщинами. ТотБедняк, кто не был в нем, — бедняк подавно.Севилья лучшим городом слывет.Родители Жуана благонравноИ неизменно жили круглый годНад речкою, воспетой целым миромИ называемой Гвадалкивиром.

Его отец — Хосе, понятно, «дон»,Идальго чистокровный, без следаЕврейско-маврской крови, — был рожденОт грандов, не робевших никогдаНе всякий граф, маркиз или баронБыл на коне так ловок, господа,Как дон Хосе, зачавший Дон-Жуана,Зачавшего (об этом, впрочем, рано)…

Его мамаша столь была умна,Такими отличалась дарованьями,Что повсеместно славилась онаИ всех ученых затмевала знаньямиИх честь была весьма уязвлена,И затаенной зависти стенаньямиОтметили они наперебойИнесы превосходство над собой.

Творенья Лопе вдоль и поперекИ Кальдерона знала эта дама:Когда актер припомнить роль не мог,Она ему подсказывала прямо.Добро бы ей Финэгл в том помог:Но сам Финэгл, позабыв рекламуИ лавочку прикрыв, глядел, дивясь,Как у Инесы память развилась.

Она имела ум математический,Держалась величаво до жеманности,Шутила редко, но всегда аттически,Была высокопарна до туманности,Чудила и морально и физическиИ даже одевалась не без странности:Весною в шелк, а летом в канифасВсе это бредни, уверяю вас!

Она латынь (весь «Pater noster»[1]) зналаИ греческие буквы превзошла,Французские романчики читала,Но одолеть прононса не моглаРодным испанским занималась мало;В ее речах царила полумгла,Ее сужденья на любые темыЯвляли теоремы и проблемы…

Еврейский и английский языкиИнеса без труда постигла тоже:Она считала, что они «близки»И в некоторых случаях похожи.Читая песнопенья и стихи,Она вопрос обдумывала все жеНе одного ли корня, что Эдем,Известное британское «god damn»?[2]

Она была живое поученье,Мораль и притча с головы до ног,И походила в этом отношеньеНа Ромили: он был ужасно строг,Когда судил чужие прегрешенья,А сам себе советом не помог:Самоубийцей став сентиментальным,Провозглашен был просто ненормальным.

Как миссис Триммер книжки поучительные,Как Эджуорт ожившие романы,Как Целебса супруга умилительная,Она была моральна и жеманна.Едва ли в ней черту предосудительнуюНашла бы даже зависть. Как ни странно,Она была вот тем-то и страшна,Что всех пороков женских лишена.

Она настолько нравственной былаИ к слову искушенья непреклонной,Что ангела-хранителя моглаОсвободить от службы гарнизонной.Точнее были все ее делаХронометров завода Гаррисона.Я б мог сравнить ее высокий дарС твоим лишь маслом, дивный Макассар!

Она была бесспорно совершенна,Но к совершенству свет и глух и нем.Недаром прародители вселеннойХранительный покинули Эдем:Они в раю (скажу вам откровенно)И целоваться не могли совсем!А дон Хосе, прямой потомок Евы,Любил срывать плоды с любого древа.

Хосе, беспечный смертный, не любилРечей мудреных и людей ученых,Куда хотел и с кем хотел ходил,Не замечая взоров возмущенных;Но за его поступками следилСинклит ханжей, клеймить пороки склонных,И двух его любовниц называл,Хотя одна — и то уже скандал!

Инеса, несомненно, знала ценуСвоим высоким и моральным качествам,Но и святая не снесет изменыИ даже может отказаться начистоБороться с чертом; кротости на сменуТогда приходят разные чудачества,А коль святая станет ревновать,То тут супругу уж несдобровать.

Совсем нетрудно справиться с мужчиной,Коль он неосторожен и не прав:Он хочет ускользнуть с невинной миной,Но тут его хватают за рукав.Он следует за гневной «половиной»,Она ж, во утвержденье дамских прав,Хватает веер, а в руке прелестнойОн хуже всякой плетки, как известно.

Мне очень, очень жаль, что за повесВыходят замуж умные девицы.Но что же делать, если бедный бесУченым разговором тяготится?(Я ближних соблюдаю интерес,Со мной такой ошибки не случится;Но вы, увы, супруги дам таких,Признайтесь: все под башмачком у них!)

Хосе нередко ссорился с женою.Дознаться, «почему» и «отчего»,Пытались все друзья любой ценою,Хоть это не касалось никого.Злословия порок всему виною!Но я вполне свободен от него:Супругов я улаживаю ссоры,Но сам-то я женюсь весьма не скоро.

Я пробовал вмешаться. Я имелОтличные намеренья, признаться,Но как-то я ни разу не сумелДо них ни днем, ни ночью достучаться:Дом словно вымер, словно онемел.Один лишь раз (прошу вас не смеяться!)Жуан случайно среди бела дняВедро помоев вылил на меня.

Он был похож на юркую мартышкуХорошенький, кудрявый, озорной,Родители любили шалунишку,И только в этой прихоти однойОни сходились. Надо бы мальчишкуУчить и жучить, но они со мнойСоветоваться вовсе не хотелиИ портили сынишку как умели.

Итак — я не могу не пожалетьСупруги жили плохо и уныло,Мечтая каждый рано овдоветь.Со стороны, однако, трудно былоИх внутреннюю распрю разглядеть!Они держались вежливо и мило,Но вот огонь прорвался, запылалИ явно обнаружился скандал.

Инеса к медицине обратилась,Стремясь безумье мужа доказать,Потом она с отчаянья пустиласьЕго в дурных инстинктах упрекать,Но все-таки ни разу не решиласьПрямые доказательства назвать:Она считала (так она твердила),Что честно перед богом поступила.

Она вела старательно учетЕго проступкам; все его запискиЦитировать могла наперечет(К шпионству души любящие близки).Все жители Севильи круглый годИнесе помогали в этом сыске:Уж бабушка на что стара былаА ведь и та чего-то наплела!

Инеса созерцала без волненья,Подобно женам Спарты прошлых лет,Казнимого супруга злоключенья,Надменно соблюдая этикет.От клеветы и злобного глумленьяНесчастный погибал, а льстивый светВ ее великолепном равнодушииС восторгом отмечал великодушие.

Прощаю осторожное терпеньеМоим друзьям, которые молчат,Когда по мере сил и разуменьяВокруг меня завистники кричат;Юристы не такое поведеньеНазваньем «malus animus»[3] клеймят:Мы мстительность пороком полагаем,Но если мстит другой — не возражаем.

А если наши старые грешки,Украшенные ложью подновленной,Всплывут наружу, — это пустяки:Во-первых, ложь — прием традиционный,К тому же господа клеветникиУвлечены враждой неугомонной,Не замечают, что из года в годШумиха только славу создает.

Сперва друзья пытались их мирить,И родственники думали вмешатьсяА я, уж если правду говорить,Советовал бы вам не обращатьсяНи к тем и ни к другим. Большую прытьЯвили и законники, признаться.В надежде гонораров. Только вдругСкончался неожиданно супруг!

Скончался. Умер. О его кончинеЖалели горячо и стар и младПо тон весьма естественной причине,Что рассуждать о ближнем всякий рад.Мне намекал юрист в высоком чине:Процесс-то был скандалами богатЛюбители острот и диффамацийЛишились самой лучшей из сенсаций.

Он умер. Вместе с ним погребеныИ сплетни, и доходы адвоката:Любовницы пошли за полцены,Одна — еврею, а одна — аббатуДом продан, слуги все разочтены,И, как ни принял свет сию утрату,Оставил он разумную женуЕго грехи обдумывать — одну.

Покойный дон Хосе был славный малыйМогу сказать: его я лично знал,Он образ жизни вел довольно шалый,Но я его за то не осуждал:Он был горяч, игра его пленяла,И страсти он охотно уступал.Не всем же жить в таком унылом стиле,Как Нума, именуемый Помпилий!

Но, какова бы ни была ценаЕго грехам, он пострадал довольно,И вся его искуплена вина.Подумайте, ему ведь было больно,Что жизнь его и честь оскверненаЖеной и светской чернью сердобольной.Он понял — кроме смерти, для негоУже не остается ничего.

Он умер, не оставив завещанья,И стал Жуан наследником всегоИ сплетен, и долгов, и состоянью,А маменька почтенная — егоОпекуном. Такое сочетаньеРолей не удивило никого:Единственная мать уже по чинуНадежный друг единственному сыну.

Умнейшая из вдов, немало силИнеса приложила и старания,Чтоб сын ее семьи не посрамил,Которою гордилась вся Испания.Жуан, как подобает, изучилЕзду верхом, стрельбу и фехтование,Чтоб ловко проникать — святая цельИ в женский монастырь, и в цитадель.

Инеса постоянно хлопоталаИ очень беспокоилась о том,Чтоб воспитанье сына протекалоОтменно добродетельным путем:Руководила и во все вникалаС большим педагогическим чутьем.Жуан отлично знал науки многие,Но, боже сохрани, — не биологию!

Все мертвые постиг он языкиИ самые туманные науки,Которые от жизни далеки,Как всякий бред схоластики и скуки;Но книжек про житейские грешкиЕму, конечно, не давали в руки,И размноженья каверзный законБыл от его вниманья утаен.

Трудненько было с классиками им!Ведь боги и богини резво жилиИ, не в пример испанцам молодым,Ни панталон, ни юбок не носили.Педантов простодушием своимСмущали и Гомер, и сам Вергилий;Инеса, что совсем не мудрено,Боялась мифологии давно

Мораль Анакреона очень спорна,Овидий был распутник, как вы знаете,Катулла слово каждое зазорно.Конечно, оды Сафо вы читаете,И Лонгин восхвалял ее упорно,Но вряд ли вы святой ее считаете.Вергилий чист, но написал же онСвое «Formosum pastor Corydon».[4]

Лукреция безбожие опасноДля молодых умов, а Ювенал,Хотя его намеренья прекрасны,Неправильно пороки обличал:Он говорил о ближних столь ужасно,Что просто грубым слог его бывал!И, наконец, чей вкус не оскорблялоБесстыдство в эпиграммах Марциала?

Жуан, конечно, классиков зубрил,Читая только школьные изданья,Из коих мудрый ментор удалилВсе грубые слова и описанья.Но, не имея смелости и силИх выбросить из книги, в примечаньяИх вынес, чтоб учащиеся вмигИх находили, не листая книг.

Как статуи, они стояли рядом,Казалось, педагогика самаИх выстроила праздничным парадомДля юного пытливого ума,Покамест новый ментор мудрым взглядомИх не пошлет в отдельные дома,По разным клеткам, строчкам и куплетам,Где место им назначено поэтом.

Фамильный требник их украшен былКартинками, какими украшалиТакие книжки. Но излишний пылХудожники при этом допускали:Не раз глазком молящийся косилНа многие занятные детали.Инеса этот требник берегла,Но Дон-Жуану в руки не дала.

Читал он поученья, и гомилии,И жития бесчисленных святых,Отчаянные делавших усилияДля обузданья слабостей своих(Их имена известны в изобилии).Блаженный Августин, один из них,Своим весьма цветистым «Искушеньем»Внушает зависть юным поколеньям.

Но Августина пламенный рассказБыл запрещен Жуану: этим чарамПоддаться может юноша как раз.Инеса, осторожная недаром,Обычно с сына не спускала глаз,Служанкам доверяла только старым,Что и при муже делала она.Сия метода женская умна!

Итак, мой Дон-Жуан все рос да рос,В шесть лет — прелестный мальчик,а в двенадцатьМог, если ставить правильно вопрос,Уже прелестным юношей считаться.Конечно, он не знал греховных грезИ был способен много заниматься:Все дни он проводил, покорен, тих,В кругу седых наставников своих.

В шесть лет он был ребенок очень милыйИ даже, по ребячеству, шалил;В двенадцать приобрел он вид унылыйИ был хотя хорош, но как-то хил.Инеса горделиво говорила,Что метод в нем натуру изменил.Философ юный, несмотря на годы,Был тих и скромен, будто от природы.

Признаться вам, доселе склонен яНе доверять теориям Инесы.С ее супругом были мы друзья;Я знаю, очень сложные эксцессыРождает неудачная семья,Когда отец — характером повеса,А маменька — ханжа. Не без причинВ отца выходит склонностями сын!

Я сплетничать не буду, но сказатьХочу со всею честностью моею:Когда б хотел я сына воспитать(А я его, по счастью, не имею!),Не согласился б я его отдатьВ Инесин монастырь; всего скорееПослал бы я мальчишку в пансион,Где попросту учиться мог бы он.

Там все-таки, скажу без хвастовства я,Как следует учили нас, ребят.Я греческие буквы забываю,Но многое я помню — verbum sat![5]И многое отлично понимаю.Я, в сущности, конечно, не женат,Но сыновей возможных воспитаниеОбдумывал как следует заранее.

В шестнадцать лет младой испанец нашБыл строен, ловок, хорошо сложён;Догадлив и умен почти как паж,Почти мужчиной мог назваться он;Но маменька его впадала в ражПри этой мысли, подавляя стон:Уж в самом слове «зрелость», ей казалось,Ужасное значенье заключалось!

Среди ее бесчисленных друзей(Чьи качества описывать не стану)Была и донна Юлия. Ей-ей,Красавица без всякого изъяну!Все прелести присущи были ей,Как сладость — розе, горечь — океану,Венере — пояс. Купидону — лук…(Как Купидону лук! Преглупый звук!)

Ее глаза, блиставшие пленительно,Могли на предков-мавров намекать.В Испании оно предосудительно,Но факты невозможно отрицать!Когда Гренада пала и стремительноПустились мавры в Африку бежать,Прабабка донны Юлии осталасьВ Испании и вскоре обвенчалась

С одним идальго. Кровь ее и родУпоминать, я думаю, не лестно:Досадного скрещения породНе любят наши гранды, как известно,А потому они из года в годБерут себе в супруги повсеместноСвоих племянниц, теток и кузин,Что истощает род не без причин.

Но это нечестивое скрещеньеВосстановило плоть, испортив кровь.Гнилое древо вновь пошло в цветенье;Наследники дородны стали вновь,А дочери — так просто загляденье.(Мне, впрочем, намекали, что любовь,Законом не стесненная нимало,Прабабке нашей донны помогала!)

Сей обновленный род и цвел и рос,Давал побеги, листики и почки.Ему последний отпрыск преподнесПрекрасный дар в лице последней дочки:Она была прелестней всяких грез(Я говорил об этом с первой строчки),Милее розы и нежней зариИ замужем была уж года три.

Ее глаза (охотник я до глаз!)Таили пламя гордости и счастья,Как темный полированный алмаз.В них было все: и солнце и ненастье;А главное, мелькало в них не разКакое-то — не то что сладострастье,А тайное движение мечты,Разбуженной сознаньем красоты.

На лоб ее прекрасный и открытыйЛожились кольца шелковых волос,Румянец озарял ее ланиты,Как небеса — зарницы теплых гроз;Она была стройна, как Афродита:А статность — я хочу сказать всерьезОсобенно в красавицах ценю я:Приземистых толстушек не терплю я.

Вполне корректен был ее супругПятидесяти лет. Оно обычно,Но я бы променял его на двухПо двадцать пять. Ты скажешь: неприличнаТакая шутка? Полно, милый друг,Под южным солнцем все звучит отлично!Известно, у красавиц не в честиМужья, которым больше тридцати.

Печально, а придется допустить,Что вечно это солнце озорноеНе хочет бедной плоти пощадить:Печет, и жжет, и не дает покоя.Вы можете поститься и грустить,Но сами боги в результате знояНам подают губительный примерЧто смертным — грех, то Зевсу — адюльтер!

О, нравственные северные люди!О, мудрый климат, где любой порокМороз и успокоит и остудит!Снег, я слыхал, Антонию помог…На севере любовников не судят,Но с них берут порядочный налогСудейские, признавшие недаромПорок довольно выгодным товаром.

Муж Юлии, Альфонсо, я слыхал,Был — по своим годам — мужчина в силе;Их брак довольно мирно протекал.Зазорного о них не говорили.Он никогда жену не упрекал,Но подозрения его томили:Он, говоря по правде, ревновал,Но признаков того не подавал.

В нежнейшей дружбе — странный родвлеченья!С Инесой донна Юлия была,Она, однако, не любила чтенья,Пера же просто в руки не брала.Но, впрочем, я слыхал предположенье(Хотя молва завистлива и зла),Что в юности Альфонсо и ИнесаОкутывались облаком Зевеса.

И, сохраняя дружбу прежних днейКонечно, в форме сдержанной и милой,Инеса (этот метод всех умней)Его супругу нежно полюбила:Нежней сестры она бывала с нейИ вкус Альфонсо каждому хвалила,И сплетня, как живуча ни была,А укусить Инесу не могла.

Я сам не разобрался, видит бог,Как Юлия все это принимала.Спокойно, без волнений и тревогЕе существованье протекало,И вымысел смутить ее не мог,И ревности она не понимала:Не разрешала пагубных проблемИ не делилась тайнами ни с кем.

Жуан любил, играя, к ней ласкаться.И в этом ничего плохого нет:Когда ей — двадцать, а ему — тринадцать,Такие ласки терпит этикет.Но я уже не стал бы улыбаться,Когда ему шестнадцать стало лет,Ей — двадцать три, а три коротких годаМеняют все у южного народа!

И он переменился и она:Они при встречах стали молчаливы,Он был смущен, а донна — холодна,И только взоры их красноречивы.Она понять бы, кажется, должнаЗначенье сей тревоги справедливой,А не видавший моря Дон-ЖуанНе сознавал, что видит океан!

Но холодность ее дышала тайной,И так тревожно нежная рукаРуки Жуана словно бы случайноКасалась осторожно и слегка,Что юноша тоской необычайнойТомился — бессознательно пока!Прикосновенья магия простаяОпасней волшебства, я так считаю.

Она не улыбалась, но подчасТак ласково глаза ее блестели,Как будто скрытой нежности запасЖуану передать они хотели.Очаровать одним сияньем глазВсе женщины умеют и умели.Сама невинность прячется за ложьТак учится притворству молодежь!

Но страсти беспокойное движеньеНельзя ни подавить, ни даже скрыть,Как в темном небе бури приближенье.Напрасно вы стараетесь хитрить,Подделывать улыбки, выраженья,Неискренние речи говорить:Насмешка, холод, гнев или презреньеВсе это маски только на мгновенье.

Украдкой разгорающийся взор,Запретного румянца трепетанье,Рукопожатья ласковый укор,Смятенье встреч, томленье ожиданья,Невинной страсти тайный разговорПрелюдия любви и обладаньяНо ежели любовник — новичок,То для развязки надобен толчок.

Да, Юлии прекрасной состояниеОпасно было — что и говорить,Во имя веры, чести, воспитанияОна его сперва хотела скрыть,Потом решила — странное желание,Способное Тарквиния смутить,Святой мадонны попросить защиты,Поскольку тайны женщин ей открыты.

Она клялась Жуана не встречать,Но с маменькой его в беседе чиннойНевольно не могла не примечать,Кто открывает двери из гостиной.Не он… Опять не он… Не он опять!Вняла мадонна женщине невинной,Но Юлия, внезапно став грустней,Решила впредь не обращаться к ней.

Должна ли добродетельная ледиПугливо убегать от искушенья?Уверенная в доблестной победе,Она его встречает без смущенья:В спокойных встречах, и в живой беседе,И в дружеском, живом нравоученьеОна докажет юноше стократ,Что он ничуть не более, чем брат.

И даже если все же (бес хитер!)Проснется в сердце чувство поневоле,Легко перебороть подобный вздорРаз навсегда простым усильем воли.Пусть о любви напрасно молит взор:Простой отказ — одно мгновенье боли!Красавицы! Рекомендую вамСей хитрый способ верности мужьям.

Притом ведь есть же чистая любовьКакую сам Платон провозглашает,Какую херувимы всех сортовИ пожилые дамы воспевают,Гармония духовных голосов,Когда сердца друг друга понимаютОт этакой гармонии, друзья,Не прочь бы с донной Юлией и я.

В дни юности, далекой от порока,Влюбленность безыскусна и чистаСперва целуют руку, после щеку,А там глядишь, — встречаются уста.Я это говорю не для упрека,Я верю, что невинна красота,Но если нарушают меру эту,Моей вины, читатель, в этом нету!

Итак, решила Юлия моя,Любви запретной воли не давая,Жуану преподать — сказал бы я.Святую дружбу. Как на лоне рая,Он мог бы, чистой страсти не тая,Быть счастлив, безмятежно расцветая,И даже обучиться, — но чемуИ ей неясно было и ему.

В кольчуге благородного решенья,Она теперь уверена была,Что ей уже не страшно искушенье,Что честь ее упорна, как скала,И что она, отбросив спасенья,Предаться чувству нежному моглаК тому, о ком мечты ее пленяли(Была ль она права увидим дале!)

Что ничего плохого в этом нет,Она не сомневалась ни мгновенья:Жуан — дитя! Ему шестнадцать лет!К чему запреты, тайны, подозренья?Безгрешен сердца чистого совет.(Ведь жгли же христиане без стесненьяДруг друга, ибо так, любой считал,И всякий бы апостол поступал.)

А ежели б Альфонсо вдруг скончался?..Хотя и в тайниках заветных грезПодобный случай ей не представлялся:Он вызвал бы потоки горьких слез!А если б он возможен оказался…(Для рифмы добавляю «inter nos»,[6]Точнее — «entre nous»,[7] чтоб ясно стало,Что по-французски Юлия мечтала.)

Но если б это все-таки стряслось(Лет через семь — и то не будет поздно),Жуан бы подучился и подросИ мог бы жизнь рассматривать серьезно,И нашей донне долго б не пришлосьТомиться вдовьей долей многослезной:Их дружбы серафическая связьЕстественно бы в нежность развилась.

А что об этом думал мой Жуан?Волненьем непонятным пламенея,Он видел все сквозь розовый туман,Восторженный, как томная МедеяОвидия, на грани новых стран.Он ожидал, предчувствием пьянея,Что очень скоро с ним произойдетКакой-то коренной переворот.

Задумчивый, тревожный, молчаливый,В тени дубрав блуждая как во сне,Своей тоской печальной и счастливойТомился он в блаженной тишине,(Живых страстей приют красноречивыйУединенье нравится и мне.Точней — уединенье не монаха,А нежащегося в гареме шаха.)

«Когда, Любовь, о божество весны,Сливаешь ты покой и упоенье,Ты царствуешь! Тебе покореныБлаженство и святое вдохновенье!»Стихи поэта этого сильны,Но странное он выражает мненье,«Сливая» «упоенье» и «покой»Я помеси не видывал такой!

Мне непонятно это сочетанье:Поэт хотел заметить, может быть,Что в мирном, безопасном состояньеПривыкли мы и кушать и любить…Об «упоенье» да еще «слиянье»Я даже не решаюсь говоритьНо о «покое» — возражаю смело:«Покой» в минуту страсти портит дело!

Жуан мечтал, блуждая по лугам,В зеленых рощах солнечного лета,Он радовался чистым ручейкам,И птичкам, и листочкам в час рассветаТак пищу идиллическим мечтамНаходят все любезные поэты,Один лишь Вордсворт не умеет ихПересказать понятно для других.

Он (но не Вордсворт, а Жуан, понятно)Прислушивался к сердцу своему,И даже боль была ему приятнаИ как бы душу нежила ему.Он видел мир — прекрасный, необъятный,Дивился и печалился всемуИ скоро вдался (сам того не чуя),Как Колридж, — в метафизику прямую.

Он думал о себе и о звездах,О том, кой черт зажег в какой-то день их,О людях, о великих городах,О войнах, о больших землетрясеньях,Терялся в фантастических мечтах,В заоблачных носился похожденьях,Вздыхая о луне, о царстве феиИ о глазах красавицы своей.

Иным присуще с отроческих летТакое свойство мыслить и томиться,Но кто любовью тайною согрет,Тот может этой страсти научиться.Жуан привык, как истинный поэт,В заоблачные сферы уноситься,И томной жажде встретить идеалПыл юной крови очень помогал.

Он любовался листьями, цветами,В дыханье ветра слышал голоса,Порою нимфы тайными путямиЕго вели в дубравы и леса.Он, увлеченный нежными мечтами,Опаздывал на два, на три часаК обеду — но не сетовал нимало:Еда его почти не занимала!

Порою он и книги открывалВеликих Гарсиласо и Боскана:Какой-то сладкий ветер навевалОт их страниц мечты на Дон-Жуана,В его груди волненье вызывалИх нежный бред, как сила талисмана.Так вызывают бури колдуныВ наивных сказках милой старины.

Жуан бродил, уединясь от света,Не понимая собственных стремлений.Ни томный сон, ни вымысел поэтаНе утомляли смутных вожделений:Ему хотелось плакать до рассвета,На чью-то грудь склонившись в умиленье(А может, и еще чего-нибудь,О чем я не решаюсь намекнуть).

От Юлии укрыться не моглиЕго томленье и его скитанья.Они, быть может, даже разожглиВ ее умильном сердце состраданье,Но странно, что они не привлеклиИнесы неусыпного вниманья.Она ему не стала докучатьВопросами и предпочла молчать.

Хочу отметить странное явленье:Известно, что ревнивые мужья,Жену подозревая в нарушенье…Какая это заповедь, друзья?Седьмая ли? Восьмая ль? Я в сомненье!И вы забыли — так же, как и я!Короче говоря — в своей тревогеМужья легко сбиваются с дороги.

Хороший муж, как правило, ревнив,Но часто ошибается предметом:С невинным он угрюм и неучтив,А окружает лаской и приветомКакого-нибудь друга, позабыв,Что все друзья коварны в мире этом.А после друга и жену клянет,Но собственной вины не признает.

Недальновидны часто и родные:Не в силах уловить их зоркий взглядТого, о чем подружки озорныеШутливо и лукаво говорят,И только результаты роковыеЯвленье непредвиденных внучатПовергнет, в семьях порождая грозы,Папашу — в ярость, а мамашу — в слезы.

Но где была Инеса, не пойму!Признаться, я имею подозренье,Что не случайно сыну своемуОна не запретила «искушенья»,Полезного и сердцу и уму,А также укреплявшего сомненьеАльфонсо относительно ценыКрасивой и молоденькой жены.

Случилось это вечером, весной,Сезон, вы понимаете, опасныйДля слабой плоти. А всему винойПредательское солнце — это ясно!Но летом и под хладною лунойСердца горят. Да что болтать напрасно;Известно, в марте млеет каждый кот,А в мае людям маяться черед.

Двадцатого случилось это мая…Вы видите: любитель точных дат,И день и месяц я упоминаю.Ведь на полях веков они пестрят,Как станции, где, лошадей меняя,Перекладные фатума гостятЧасок-другой, а после дале мчался,А богословы смотрят и дивятся!

Случилось это все часу в седьмом,Двадцатого, как я заметил, мая.Как гурия в раю, в саду своемСидела томно Юлия младая.(Все краски для картины мы найдем,Анакреона-Мура изучая.Он заслужил и славу и венец.Я очень рад: храни его творец!)

Но Юлия сидела не одна.Как это вышло — посудите сами…Оно, конечно, молодость, весна…Но — языки держите за зубами!С ней был Жуан. В том не моя вина.Они сидели рядом. Между нами,Скажу вам, что не следовало имВ такую ночь весною быть одним.

Как нежно рдело на ее щекахЕе мечты заветное волненье!Увы, Любовь, весь мир в твоих руках:Ты — слабых власть и сильных укрощенье!И мудрость забываем мы и страх,Волшебному покорны обольщенью,И часто, стоя бездны на краю,Всё в невиновность веруем свою!

О чем она вздыхала? О Жуане,О том, что он наивен и хорош,О нежном, платоническом романе,О глупости навязчивых святош,Она вздыхала (я скажу заране)О том, что воли сердца не поймешь,О том, что мужу, как уже известно,Давно за пятьдесят, коль молвить честно.

«В пятидесятый раз я вам сказал!»Кричит противник, в споре свирепея.«Я пятьдесят куплетов написал»,Вещает бард, и публика робеет:О, как бы он их все не прочитал!При слове «пятьдесят» любовь мертвеет…Лишь пятьдесят червонцев, спору нет,Поистине прекраснейший предмет!

Спокойную и честную любовьК Альфонсо донна Юлия питалаИ никаких особенных греховПокамест за собой не замечала.Не торопясь в ней разгоралась кровь,Руки Жуана юного сначалаОна коснулась словно бы своейНу разве только чуточку нежней.

Его другую руку, ка