Читаем без скачивания Либидисси - Георг Кляйн

Георг Кляйн. Либидисси. Роман

Послесловие Т. Баскаковой

1. Глумление

Здесь, близ окраины города, на кромке трамплина в мой далекий одной мир, я=Шпайк жду своего сменщика. Сообщение о его скором прибытии заставило меня выбраться в аэропорт. Взяв такси в том квартале Старого города, где веками из тряпья варили бумагу, я=Шпайк попросил водителя подъехать вплотную к лестнице, ведущей на террасу аэропорта. Пока мне еще не встречался иностранец, который рискнул бы выехать на периферию в одиночку. Мое длительное пребывание здесь тоже не дает гарантии, что, сев за руль и самостоятельно устремившись к более или менее отдаленной цели, я=Шпайк доберусь туда живым и невредимым. Не желая признать за своего, город держит меня на положении полутуриста, унижая таким и еще более изощренными способами пришельца, в коем давно уже нет былой дерзости.

Даже местные жители лишены возможности передвигаться по Старому городу с привычной вальяжностью. У водителя такси, красивого и, к счастью, одноглазого мужчины, над сросшимся веком и уцелевшим яр-ко-синим глазом сверкали крупные капли пота, когда после получаса езды мы вдруг опять поползли со скоростью черепахи по одной из тех кривых улочек, откуда не видно неба и где достаточно опрокинуться простой ручной тележке, чтобы все движение встало. Застрявшему в гуще людей, двуколок и автомобилей не помогут тогда ни пронзительные возгласы, ни настойчивые попытки как-то протиснуться вперед или резко сдать назад. Приходится ждать, пока незадачливый торговец собственноручно и при деятельном участии вороватых обитателей соседних домов не погрузит опять свой товар на предательскую тележку. И терпение, терпение, само над собою глумящееся терпение требуется страстно рвущемуся к своей цели иностранцу, если чересчур поспешно водруженные на тележку вещи, будь то гора видеокассет или куча гашишных плиток, сыплются вниз во второй раз и вновь скользят по наклонной, отшлифованной босыми ногами мостовой, упрямо удаляясь от их оторопелого владельца.

Плоская крыша, она же веранда ресторана, сильно обветшала. В бетонном полу зияют трещины шириной с ладонь; их забивает приносимый ветром песок. Платформа накренилась на запад, к дорожкам для выруливания. Железные опоры, установленные под ней позднее, тоже не смогут долго препятствовать оседанию конструкции из предварительно напряженного бетона, хотя здания для обслуживания пассажиров были возведены уже в мое время — по широкомасштабному проекту консорциума западноевропейских фирм, которые и руководили строительством. Старый аэропорт был построен еще военными Иноземной державы. Ангары его сделаны из гофрированного стального листа. Поблескивая в лучах низко повисшего над горизонтом солнца, они клонятся к восточному краю новых взлетных полос. За ними виден город — тускло мерцающий поясок из крытых волнистым железом хижин и брезентовых палаток, серый шифер более зажиточных предместий, затем плотное темное скопление кварталов, расположенных выше, и наконец — на трех холмах, сливающихся вдали в один черный горб, — Гото, самая древняя часть города, заходить и въезжать куда нам, иностранцам, запрещено.

Я=Шпайк пью зулейку с колой, самый скверный из здешних напитков. Всем иноземцам его расхваливают как бренд города. И мы, пришельцы со стажем, всегда подносим зулейку с колой нашим редким гостям из родных весей в качестве приветствия — и наслаждаемся, наблюдая, как они потягивают ее с миной легкого отвращения и все же не без сладострастия, когда узнают, каким образом получают зулейку, спиртовую основу коктейля. Кобылье молоко сбраживают с помощью бактерий из кишечника забитых телят. После продолжительного встряхивания оно свертывается. Водянистую кашицу отстаивают до тех пор, пока под белесой жижей не образуется похожая на творог паста. Ее используют для откорма местной породы мелких свиней. А оставшаяся молочная сладковатая вода — это уже молодая зулейка, достигающая нужной крепости год спустя, после брожения и ферментации в бочках из кедрового дерева.

Свиноводство и изготовление зулейки испокон веку были занятиями эгихейского меньшинства. Эгихейцы берегли то, что осталось от их когда-то полнокровного языка, и, исповедуя особую религию, не позволяли себе раствориться в более крупных народностях. Веру, исчезнувшую из города вместе с эгихейцами, следует, пожалуй, назвать христианской, хотя ожидание второго мессии, вероятно, никак не согласуется с привычной трактовкой христианского исповедания. Но теперь это уже не важно: никто здесь больше не живет в ожидании Эгихея. В смутные дни после ухода Иноземной державы эгихейцев обвинили в том, что они сотрудничали с ненавистным режимом еще более рьяно, чем все другие. Уже в первой фазе кровопролитной борьбы за власть над жителями эгихейского квартала была учинена жестокая расправа. Лишь немногим удалось как-то и где-то спрятаться, а затем найти прибежище в трюмах грузовых судов, стоявших на якоре у побережья. В Соединенных Штатах эти беженцы будто бы разом стали обладателями сказочных богатств; во всяком случае, истории о долларовых миллионерах-эгихейцах можно услышать из уст любого мелкого торговца. Громадные, высотой в человеческий рост, бочки с зулейкой, карликовые свиньи в сараях на задворках, опустевшие после страшной резни дома квартала перешли в собственность бедняков из трущоб на восточной окраине города. Люди, почти не знавшие оседлости, менее других страшились запятнанных кровью жилищ, так что продолжить выращивание чувствительной породы свинок и изготовление зулейки им удалось без ощутимых потерь в качестве. Иностранцы любят иронизировать над тем, что новые производители зулейки нарушают строгие заповеди своих правоверных предков, однако легковесность этого упрека только показывает, как мы с нашим самомнением позволяем себе не осознавать особенностей жизни этого города.

Сегодня или завтра, не позже, мой сменщик станет взмокшей от пота реальностью. Лишь прошлой ночью меня уведомили о его прибытии в один из двух следующих дней. Мое левое веко, с каждым годом службы за рубежом все больше терявшее упругость и теперь заметно обвисшее, подрагивает, когда я=Шпайк терроризирую себя, воображая человека, которому предстоит обосноваться тут после меня: крепкая плоть, свободно охваченная хлопковой тканью летнего костюма, наивно-уверенная походка, которой пойдет он по коварным улочкам старых кварталов. Этому переполненному любовью к родине умнику и храбрецу, этому закинутому на чужбину простофиле еще придется — как пришлось когда-то и мне — испытать на собственной шкуре, по каким законам живет город, открывший перед ним свои врата.

Прибыл последний вечерний рейс. Пройдя под моим наблюдательным постом в трех-четырех метрах от меня, все пассажиры скрылись в зале таможенного контроля. Их было всего десятка полтора. Делегация японских бизнесменов, горстка американских туристов, как всегда с рюкзаками, и единственный соотечественник. Город, заставивший меня забыть многое из того, что связано с родиной, обострил чутье на земляков до почти нестерпимой боли. Я=Шпайк наблюдал через бинокль, как он спускался по трапу: голова тряслась, ступал неуверенно. Одному из японцев пришлось взять его под руку, когда он взбирался на подножку электробуса. Немец тучен, не исключено, что у него проблемы с сердцем, во всяком случае, он примерно моего возраста. Значит, это не мой преемник. Центральный федеральный центр не послал бы в город сорокалетнего. Можно распрямить спину и встать. Ночью здесь садятся самолеты только с юга и востока. Нести вахту на террасе больше не имеет смысла.

Темнеет. Взлетно-посадочные полосы пусты, и я=Шпайк еще раз устремляю взгляд туда, где светится огнями город. Ошалев от внезапного спада напряжения, бормочу его название, достаю из кармана баночку с таблетками, машинально вытряхиваю на руку две-три, кидаю их в рот, делаю последний глоток и замечаю, что официант смотрит на меня с презрением. Большинство здешних жителей не омочили бы зулейкой — на публике — даже кончиков пальцев. Говорят, что в кафе и ночных барах квартала увеселительных заведений считается обычным делом плюнуть в стакан, прежде чем наполнить его зулейкой с колой и поставить перед чужаком. Из моей правой руки на столик рядом с опорожненным стаканом падают бумажные деньги. Как и у торговцев с улицы, оба кармана брюк у меня набиты сотенными и тысячными в виде маленьких круглых комочков. Инфляция не поддается описанию. Скосив глаз на небрежно брошенные деньги, я=Шпайк решаю, что их должно хватить для уплаты за выпитое и на чаевые. Среди шариков-купюр как минимум одна новая пятисотенная — из тех ярко-оранжевых, с ликом Великого Гахиса, что стали сомнительным украшением недавней денежной реформы и принимаются даже в барах отелей высшего класса и, конечно же, в бане у Фредди.