Читаем без скачивания Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Яков Гордин

Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

© Яков Гордин, 2016

© «Время», 2016

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России» 2014–2018

Самуил Лурье. Опыт понимания умом

Жанр: философская эссеистика. То есть такая проза, в которой идеи живут как самостоятельные сущности, как действующие лица, наравне с людьми (впрочем, те, как правило, гибнут – за идеи либо из-за).

Область исследуемых фактов: политическая история России.

Тема: неудачи умных и храбрых. И вообще – почему почти никогда ничего не получалось, а если получалось, то страшной ценой, с огромным опозданием, ненадолго и не то.

Главный герой: призрак свободы.

Определение свободы: формально – не дано. И насколько я понимаю, книги этого автора нарочно так устроены: вот, дескать, вам, дорогой читатель, подходящий повод хорошенько подумать, прикинуть, взвесить – точно ли она вам нужна, эта прекрасная вещь – свобода? насколько нужна? для чего? что вы стали бы с нею делать, если бы вдруг (чего, вообще-то, не бывает) досталась даром? а как насчет, в случае чего, заплатить: чем вы готовы были бы рискнуть?

Разобраться, зачем она мне, – наилучший способ способ понять: что она такое. И – как мне жить, чтобы она наступила хоть когда-нибудь.

Педагогический такой прием, методический такой: а давайте попробуем, просто для разнообразия, думать отчетливо.

Автор ведь – интеллигент и сын и внук интеллигентов и принадлежал к данной, так сказать, прослойке, пока она не перестала существовать. (И – даже впоследствии, когда она – совсем уже ненадолго – превратилась было в передовую общественность.) И ничто не раздражало его сильней, чем присущая этой славной среде весьма начитанных личностей политическая невинность.

В свое время и в сочетании с политической немотой эта черта не выглядела такой уж отвратительной. Не говоря уже – спасала жизнь.

А вот когда вдруг объявили: слово предоставляется; скажите всё, о чем так долго молчали, – не бойтесь, не тронем, – какая открылась идейная нищета! какая бессвязность понятий; истерическое легкомыслие – это бы куда ни шло, – но и какая самоуверенная болтливость! Миллионы ничем не обеспеченных фраз. Девальвация. Банкротство.

Положим, мы не виноваты. Политическая теория уплыла из России на двух пароходах еще в 1922 году.

Лично я, например, до самой перестройки ни разу в жизни не слышал словосочетания «разделение властей».

Про ту же свободу в книгах попадались почему-то исключительно нелепости. Типа что она откуда-то приходит, почему-то нагая, бросая на сердце цветы.

Удивительно ли, что, имея дело с такими читателями, автор вынужден немножко принуждать их к дисциплине ума. Чтобы сами по ходу изложения сообразили: неужто свобода – дура; с какой это радости стала бы она разгуливать в подобном виде?

И вообще – так не бывает, чтобы она взяла и пришла. Как, допустим, время года. Или как в гости.

А как бывает? О чем и речь. Про что и книга.

Автор: именно тот человек, которому есть что сказать.

Вот уж кто не нуждается ни в чьих дифирамбах. Известен, уважаем и любим. Практически – классик. Полка написанных им книг стоит любого университетского курса. (А уж с моим Ленинградским ордена Ленина ЛГУ имени Жданова и не сравнить.)

Есть среди них такие, что просто обидно было бы не прочитать, – мои, по крайней мере, представления об очень важных сюжетах были бы гораздо бедней и темней.

Без большой книги Якова Гордина о 14 декабря – с названием обдуманным, а таким не заманчивым: «Мятеж реформаторов». (Нанял бы он, что ли, кого-нибудь – придумывать заглавия; хотя, несомненно, умеет и сам не хуже никого, вспомнить хотя бы: «Вашу голову, император!» – была у него такая пьеса; но, видать, слишком дорожит точностью; небось думает – точность бесценна.) До Гордина это было просто собрание схем – многие подтвердят, я почти не шучу: вот неправильный прямоугольник – Сенатская площадь, заштрихованный кружок пониже центра – Медный всадник, цифрами обозначены воинские части, красным пунктиром – положение искренних выразителей, черным – типичных представителей. Вообразите, если хотите, четыре пушечных залпа, – и это всё.

Гордин что-то такое сделал с фактами (или они что-то сделали с ним: собравшись в огромном количестве, привиделись ему подряд и превратились как бы в воспоминание, как если бы он сам участвовал в заговоре и приходил на площадь, но сумел скрыться), – эти самые факты без малейшей перемены выстроились по смыслу и сами себя рассказали голосами тогдашних людей, на глазах превращаясь в их судьбы.

Скажем прямо: Гордин этих несчастных – декабристов – спас. (И между прочим – хотя это очень существенно – не отрекся от них потом, в пресловутые наши дни.) А как еще это назвать: был столбец фамилий (с датами в скобках) – стали опять лица, характеры, мнения. Реальные люди. Пореальней – да и посимпатичней – многих нынешних.

Правда, я подозреваю, что в книге Гордина они немножко умней, чем были тогда, в 1825-м. Он склонен выводить актеров – идеологами. Вообще почти всегда недооценивает роль глупости, случайности и страстей.

Люди у него живут, как мыслят.

Но будь иначе – кто, кроме сугубых специалистов, стал бы читать его в полном смысле ученый труд про какого-то там князя Дмитрия Голицына. Восемнадцатый век, первая треть – ну кому какое дело, о чем препирались на своем чудовищном воляпюке эти страшные и забавные существа в пудреных париках.

Кто бы поверил, что интеллектуальный уровень дискуссии был повыше, чем на знаменитом Первом съезде народных депутатов СССР, а повестка дня – почти та же самая.

Это очень, очень серьезная вещь – «Меж рабством и свободой». Политический триллер – и политический же катехизис. Тоже и без нее не обойтись.

Ну а в «Право на поединок» возвращаешься, как все равно домой: сплошь знакомые имена. Как будто к вам в руки попал мемуар самого осведомленного из современников Пушкина. Только с так называемым воздухом времени произведен странный и трудный опыт, наподобие физического: воздух удален, перед нами историческое время в чистом виде – вещество, состоящее из человеческих мыслей, в значительной степени – из надежды на другое, на лучшее время, на будущее, а без нее настоящее сворачивается, тускнеет и гаснет, и даже Пушкину не хочется жить.

Про «Крестный путь победителей» скажу только вот что: это превосходный роман. И по-моему, его герой необыкновенно похож на автора.

Казалось бы – что общего? Якова Гордина так и видишь в академической шапочке и в мантии – оксфордской, скажем. Так и слышишь приветственные речи, в которых обязательно его наименуют: последний русский историософ.

И это будет сущая правда. Он добывает из истории – смысл.

Но – не отделяя (может быть, и не отличая) этот смысл от смысла собственной жизни. По роду занятий просветитель, по призванию он – деятель. Не теоретик, а стратег. Хотя полагает главной задачей текущего момента – анализ тактики.

Он написал не четыре книги, а двадцать четыре или даже больше. В этой – будем считать ее двадцать пятой – сходятся основные мотивы всех остальных.

Можно читать ее как конспект исторической концепции. А можно – как политическую программу приличных людей.

Для меня интересней всего было следить за роковой схваткой грамматических наклонений: вроде бы вот-вот сослагательное – несравненно более предпочтительное – прорвется в реальность; но не тут-то было: бессмысленное изъявительное непременно применит какую-нибудь бесчестную уловку и опять сделает его тем, чему не бывать.

Полвека назад в 31-й аудитории филфака был студенческий диспут. Яков Гордин сказал блестящую речь. Я тогда услышал его впервые. Восхитился. Текстом, интонацией, осанкой, повадкой. Он сразу показался мне таким, каким и оказался по ходу дальнейшей жизни: умным, смелым и – тогда еще было это смешное слово – принципиальным.

Так и восхищаюсь с тех пор; привык, знаете ли, за столько лет.

Часть первая. Гибель Пушкина, или Предощущение катастрофы

По общему своему характеру, политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающийся однако с напряженным требованием свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, – т. е. в этом смысле проникнутый либерализмом.

Что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатство? Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много.