Читаем без скачивания Тогда, в Багио - Александр Кикнадзе

Тогда, в Багио

ГЛАВА I

Был век пара и век электричества, пришел век атома, очень похоже, что мы подбираемся к веку статистики. Цифры захлестывают нас. Мы считаем, считаем, считаем и никак не насчитаемся.

Мы хотим знать все об окружающем нас мире и о себе, и помощник в этом узнавании цифра.

Мы, например, оповещены о том, что нашу жизнь сокращают:

а) одна сигарета — на 5 минут 40 секунд;

б) средней силы стрессовая ситуация — на 18 минут;

в) день, проведенный без движения, за письменным столом, — на 20 минут.

А теперь еще узнаем о шахматах.

Тигран Петросян, защитив в 1966 году звание чемпиона мира, заявил, что поединок отнял у него не менее трех лет. Получается, что и шахматы сокращают жизнь? Для чего же тогда надо было изобретать эту вредоносную игру, что в ней?

Об одном не сказал уставший и счастливый чемпион — о великой компенсации, которая есть в шахматах. Или это подразумевалось?

Венгерский шахматный мастер Янош Флеш, страдавший неизлечимой болезнью, через силу приподняв веки, спросил врача, пришедшего в палату:

— Доктор, скажите, что ждет меня? Мне важно знать правду.

— Я должен посоветоваться с вашими родными.

— Родные дают согласие. Они хотят, чтобы я услышал честный ответ, они знают, для чего это надо.

— Я обязан подумать.

А через несколько дней, собравшись с силами, он сказал пациенту, который был бледнее простыни, покрывавшей его:

— Я делаю это в нарушение врачебных принципов. Ваша болезнь неизлечима.

— Есть ли у меня три месяца?

— Думаю, есть. Извините меня.

— Доктор, я вам благодарен.

За месяцы, которые оставались в его распоряжении, Янош Флеш решил показать, на что способен человек в мире шахмат, как далеко простираются границы его памяти и сообразительности. Венгерский мастер готовился к эксперименту, который был ему официально разрешен; он задался целью побить все мировые рекорды игры вслепую.

Попробуйте сделать, не глядя на доску, пятнадцать — двадцать ходов. Если вы шахматист средней квалификации, вам это, возможно, удастся. Если вы кандидат или мастер, то, пожалуй, сможете сыграть вслепую одну партию. Чтобы сыграть две или три, нужны особые способности.

Не могу не вспомнить удивления, которое я испытал в дни 1961 года, познакомившись с гроссмейстерами Давидом Бронштейном, Борисом Спасским и Михаилом Талем. Они помогали мне в работе над репортажами. Спасский мог рассказать все о своей партии, о вариантах, которые возникали и которые оказывались «за кадром», Бронштейн помимо своей партии запоминал еще одну встречу, о которой мы заранее уговаривались. А Таль… Таль помнил, кажется, все партии тура. Он был способен восстановить картину любого боя и рассмотреть комбинационные возможности, таившиеся в той или иной позиции. Причем делал все это по привычке.

Сколько позиций способен держать шахматист в уме? Где пределы его возможностей? К этим пределам пока никто не подходил.

Янош Флеш, услышав приговор врача, готовился подойти первым. Будто бы решил закинуть лот в глубины человеческой памяти. Чтобы получить право сказать: под килем куда больше футов, чем мы думали раньше.

16 октября 1960 года в Будапеште двадцатисемилетний мастер Янош Флеш дал сеанс вслепую на пятидесяти двух досках.

Сеанс длился около четырнадцати часов. Через четыре часа связной, сообщавший ходы мастера партнерам, а ходы партнеров мастеру, упал, обессиленный, в обморок. Янош Флеш сидел в отдельной комнате, «не замечая бега времени», держал в памяти тысячи своих и чужих фигур и пешек.

Я думаю, что это было то самое чудо, в которое не дано поверить простому смертному, но только смертному, поставившему перед собой сверхзадачу. Противниками Яноша Флеша были перворазрядники и второразрядники. Он ни разу не ошибся. Не перепутал названия поля или расположения самой ничтожной бездеятельной пешки, он помнил все позиции, которые возникали после пятого, десятого, пятнадцатого, двадцать пятого хода в каждой из пятидесяти двух встреч.

Янош Флеш выиграл тридцать одну партию, восемнадцать закончил вничью и только три проиграл.

Советский шахматный обозреватель мастер Виктор Хенкин постарался восстановить подробности того сеанса. Оказалось, что Янош Флеш не испытывал экстремальных перегрузок, ему было интересно играть. Он только не догадывался, какое на самом деле испытывал сверхнапряжение, и о том, каким жизнетворным окажется оно, не подозревал, как платят за верность и преданность шахматы.

Сверхнапряжение, порожденное сеансом, что-то сместило в больном организме, заставило заработать дремавшие охранительные системы. Случилось чудо. Болезнь стала постепенно отступать.

Разве не показал Янош Флеш, на что способен человек, как безграничны резервы его ума, стойкости и воли, о которых мы имеем отдаленные представления.

Убежден, что высшие испытания, выпавшие на долю Анатолия Карпова в Багио, тоже имеют свой противовес, свою компенсацию, что воспоминание о пережитом и достигнутом будет согревать его до конца дней.

Такой уж это был матч!

Спорят: шахматы — это спорт или искусство? При чем тут «или». Это и то и другое, сплав.

От искусства — способность создавать в полном смысле слова нетленные (иногда пишут «вечнозеленые») произведения.

От спорта — бескомпромиссность борьбы.

После войны я был свидетелем, кажется, всех матчей (за исключением поединка в Рейкьявике, где сражались Фишер и Спасский). Соперников называли партнерами. В бессловесной дискуссии — игре, опровергая острием своего ума чужие замыслы, партнер становится соавтором произведения искусства, которому случается жить годы, а иногда и века. Карпов должен был сесть за столик не с партнером, а с противником. Как чемпиона мира, во-вторых. Как советского гражданина, во-первых.

Я думал о Карпове: знает ли он, какой астрономической тяжести ноша падет на его плечи? Борьба, быть может впервые за всю историю шахмат, пойдет не на равных. Один будет отвечать перед всей страной. Другой — только перед самим собой.

Вспоминаю олимпийский стадион в Монреале. В ложе прессы — несколько сот телевизоров. По разным программам идет поток сообщений со всевозможных ристалищ. Вы можете разом смотреть всю Олимпиаду. Для этого надо скосить глаза влево, вправо или чуть вниз. Но вдруг как по команде в одну секунду исчезают все монреальские изображения. И появляется фотография Корчного.

Диктор не успел еще произнести и слова, но уже можно было догадаться: произошло что-то из ряда вон выходящее, иначе бы не подали так сенсационно этот портрет. Подержали зрителей в неведении, разжигая любопытство, и лишь затем объявили: «Международный гроссмейстер Виктор Корчной, находившийся в Голландии, объявил о своем нежелании возвратиться в Советский Союз. Корчной убежден, что, снова встретившись с чемпионом мира Карповым (предыдущий матч Корчной проиграл два против трех), победит его и отберет шахматную корону».

Корчной готовился к матчу с Карповым как к «главному жизненному бою». Не будем принижать шахматного таланта претендента и скажем, что он выиграл все предшествовавшие отборочные матчи, в том числе и поединок со Спасским, экс-чемпионом мира, более чем убедительно. И готовился сразиться с Карповым.

Карпов моложе примерно на двадцать лет. Фора серьезная. Только все зависит от того, что понимать под словом «фора». Один моложе, значит, он не так опытен и не так искушен. Достаточно ли стоек и прочен как боец? Все поведение претендента во время подготовки к матчу заставляло предполагать, что развернется безжалостная психическая атака против Карпова, его тренеров, его команды, его школы и, не будет никакого преувеличения сказать, его страны.

Вот о чем я подумал, встретившись за месяц до матча с Анатолием Карповым в стареньком арбатском переулке и услышав от него: «Будут впечатления».

Много известных шахматных центров есть на земле.

Париж, Лондон, Нью-Йорк, Амстердам…

Но главных — два.

Москва и Ленинград.

Ни один из других городов не дал столько чемпионов мира.

Мы благодарно храним в памяти имена мастеров редкого таланта, достойно представлявших Россию в крупнейших международных турнирах, — Михаила Чигорина и Александра Алехина.

Они закладывали основы отечественной шахматной школы. И были провозвестниками шахматного наступления, которое началось в послереволюционной России.

Шахматы стали неотъемлемой частью новой культуры.

Мы приглашали в трудные двадцатые годы таких прославленных гроссмейстеров, как Эммануил Ласкер и Хосе Капабланка, чтобы учиться у них. Мы не стеснялись произносить глагол «учиться».