Читаем без скачивания Маска ночи - Филип Гуден

Филипп Гуден

Маска ночи

Мое лицо под маской ночи скрыто…

Волчья отрава

Cначала вы надеваете костюм.

Вы надеваете его на пробу, посмотреть, насколько он вам подходит.

Точнее, вы надеваете его, чтобы посмотреть, насколько ему подходите вы – то есть насколько вы подходите для роли, которую выбрали.

Но сперва вы прислушиваетесь у двери. Снаружи не доносится ни звука: ни поспешного топота шагов, ни разговоров, ни приглушенного смеха. Наступил тот мертвый час в середине дня, когда все утренние дела уже завершены, а приготовления к вечеру еще не начинались. И все же из предосторожности вы тихонько задвигаете засов до упора. Потом идете к кипарисовому сундуку в углу. Крышка скрипит, когда вы поднимаете ее. Сундук полон. Вы отодвигаете простыни, аккуратными стопками сложенные сверху, и достаете свое облачение, лежащее под ними, там, где вы его оставили прошлой ночью. Вы пропускаете руки под одеяние и поднимаете его, словно тело покойника. Торжественно вы несете свой костюм, калачиком свернувшийся в ваших объятиях, к раздвижному столику, на который кладете его. Затем вы возвращаетесь к сундуку, извлекаете прочие предметы и также выкладываете их на столик.

И снова прислушиваетесь у двери. Ничего, кроме глухих ударов вашего сердца.

Быстро, прежде чем вы успеваете как следует об этом подумать, вы сбрасываете с себя одежду и небрежно кидаете ее в открытый сундук в углу. Ваши чувства, должно быть, напряжены до предела, потому что, несмотря на стук сердца, вы слышите, как с легким вздохом ваше платье падает на край сундука. Еще вы слышите чей-то смех, короткий низкий смешок, и на мгновение вам представляется, что кто-то был с вами в комнате все это время, наблюдал, шпионил. Голова начинает идти кругом от спешных поисков объяснений и оправданий, но вдруг вы осознаете, что этот смех – ваш собственный. И вот вы стоите у стола, глядя на черную хламиду перед вами.

Эта черная хламида надевается прямо поверх белья. Она тесновата, чтобы можно было надеть что-то еще. И все равно ваше облачение кажется тяжелее, чем вы ожидали, тяжелее, чем когда несли его на руках. Оно хорошо пропитано воском, чтобы отталкивать воду – и прочие жидкости, – и жесткое, что заставляет вас постоянно ощущать все свои члены и поначалу придает движениям определенную скованность. В нем тепло. Очень скоро вам станет жарко. Жарко, но вы почувствуете себя под защитой, словно на вас доспехи. Что ж, подходяще. В конце концов, это черное одеяние должно защищать своего владельца от внезапного нападения или удара кинжалом.

Затем вы надеваете шлем. Маску – но не просто маску. Это черный капюшон из грубой ткани, он полностью закрывает голову и скрепляется на затылке крючками и пуговицами. Передняя часть шлема сильно выступает вперед, как клюв у птицы. Есть прорези для глаз, защищенные линзами из толстого стекла, но нет отверстий для рта и носа. Это не важно, потому что есть вам не придется. И вдохи вы будете делать неглубокие. Прорези расположены так, что ровно посредине вашего поля зрения образуется черная полоса, но вы ее не видите; она слишком близко, и кажется, что она прямо у вас в голове. Стеклянные «окна» искажают форму окружающих вас предметов. Например, кажется, что ножки столика рядом с вами изгибаются у пола. Дневной свет распадается на желтые блики. Эти вторые глаза дают вам ощущение отчужденности от всего окружающего.

Вам теперь гораздо спокойнее. Прежде вы были слишком озабочены надеванием своего костюма. Внутри капюшона звук вашего дыхания гораздо громче, кровь стучит в ушах. Пытается ли она сказать вам что-то? Вскоре становится душно, но дышать довольно легко, так как грубое переплетение волокон ткани позволяет воздуху проникать извне. Конечно же, человек, носящий этот наряд, не захотел бы, чтобы извне проникало слишком много испарений, говорите вы себе. На конце «клюва» есть полый мешочек, который можно заполнить травами: лавром и сушеным розмарином, например, или высушенной цедрой лимона или грейпфрута. Сама ткань может быть пропитана уксусом или окурена ладаном. Разные есть мнения по поводу того, что лучше.

Вслед за платьем и головным убором наступает очередь перчаток. Они тоже черные, но из более тонкой ткани, чем капюшон. Это обстоятельство оставляет вашим рукам свободу действий. Перчатки слегка велики, и вы натягиваете их на каждый палец так, что материал собирается в мягкие складочки у краев.

Вот… облачение почти завершено. Остается последнее.

На столе лежит белая трость, выточенная из ивы. Вы тянетесь к ней. Ваша черная рука, попадая в поле зрения стеклянных окуляров, выглядит как чья-то чужая. Но это ваши собственные пальцы обхватывают рукоятку трости и поднимают ее со стола. На минуту вы застываете, держа ее словно меч или рапиру. Затем вы принимаетесь тыкать и пробовать ею пол, представляя себе, что там лежит больной человек. Или умирающий. Или мертвый. Эффектными взмахами трости вы указываете воображаемым зрителям отметины, неоспоримые признаки его состояния.

Трость – знак власти, должностной жезл. Отсюда ее белизна – чтобы выделяться на фоне восковой черноты вашего наряда. Но есть у нее и практическое назначение. Трость позволяет вам сохранять расстояние между собой и мертвецами.

Посетить старого шута была не моя идея. Это Абель Глейз жаждал встретиться с Биллом Кемпом. Едва только имя Кемпа достигло слуха моего друга, как он навострил уши:

– Тот самый Кемп, Ник? Шут? Клоун? Тот, с девятидневным чудом?

– Тот самый.

– Я видел, как он прибыл в Норидж.

– А я видел, как он отправлялся от Уайтчепел.

– В Норидже он выглядел таким же бодрым и полным сил, как когда он отправлялся в путь, – сказал Абель Глейз. – Ловко и легко, как пробка, подпрыгивал он и отплясывал джигу посреди толпы.

– Он еще тот ловкач.

– Ты его не любишь?

– Да я едва его знаю, – ответил я.

– Тогда это странно, потому что ты, похоже, разделяешь мнение всей труппы, когда речь заходит о Кемпе.

– Возможно, так оно и есть, если ты скажешь мне, что это за мнение, Абель.

– Неодобрение. Как у школьного учителя, хмурящегося и притворяющегося, что он никогда не был ребенком.

Меня, пожалуй, слегка рассердило то, что мне говорят, что я думаю, но приходилось признать, что Абель Глейз был прав. Мы, члены труппы «Слуги лорд-камергера», и в самом деле смотрели сверху вниз на шута Вилла Кемпа, несмотря на то что он был одним из первых пайщиков. Он бросил труппу, и его заменил Роберт Армии. Армии был куда более тонким субъектом, меланхолическим шутом, чувствительным комиком.

Кемп же стремился вызвать смех до колик в животе. Он расхаживал с важным видом и размахивал руками. Танцуя джигу, он выпячивал зад в сторону мужской части партера, а гульфик – в сторону женской. В этом не было ничего уж очень предосудительного, но только это не всегда соответствовало духу представления, в котором он появлялся. А еще он добавлял в пьесы, где играл, свои собственные трюки, обыкновенно непристойные – и обыкновенно вызывавшие раздражение авторов, которые не любят, когда их слова привлекают меньше внимания, чем ужимки шута. Не говоря уже о раздражении других актеров, которые в принципе не любят, когда внимания меньше. Сам я всего этого не видел, потому что попал в труппу вскоре после ухода Кемпа, но слышал о его грубых шутках всё. В конце концов он надоел труппе до смерти. Или они ему. Так что Кемп продал свой пай и проплясал весь путь от Лондона до Нориджа за девять дней. По дороге его танцы собирали большие толпы – и заодно обеспечили ему сорок шиллингов от мэра Нориджа за труды.

После того как я мельком видел Кемпа, пускавшегося в пляс от Уайтчепел до Нориджа, я пересекался с ним еще пару раз в одной из наших саутворкских пивных, не то в «Козле и обезьяне», не то в «Рыцаре», точно не помню. Это было после его возвращения и после провала парочки других его авантюр. Думаю, он и в самом деле собирался проплясать весь путь до Альп. Но обитатели тех диких областей оказались не так хорошо расположены к его кривляиию, как граждане Илфорда и Брейнтри, и вернулся он куда более бедным, чем был, – а также поумневшим и ожесточившимся.

В той таверне маска веселого шута соскользнула, обнажив весьма язвительный характер и привычку награждать недобрым словом любого, кто угощал его кружкой пива. Когда Кемп узнал, что я играю со «Слугами лорд-камергера», он осведомился о здоровье мастера Клякспира и братьев Дурбеджей. Я, наверно, выглядел слегка растерявшимся от такого проявления неуважения – это было в мои первые дни в труппе, и я еще не успел привыкнуть к грубоватому стилю актерской речи, – потому что я заметил, как легкая улыбка поползла по лицу Кемпа при виде моего замешательства. А затем, смерив меня взглядом, он сказал что-то о нынешних актерах, которые еще настолько сопливы, что не в состоянии подтереть себе задницу.