Читаем без скачивания Хрустальный башмачок - Сётаро Ясуока

Сётаро Ясуока

Хрустальный башмачок

После полуночи даже на Нихонбаси наступает тишина. Лишь время от времени далеко разносится громкий шум моторов автомашин, проносящихся по скоростной автостраде.

– Как дела?

Я переложил в другую руку мокрую от пота трубку, взгромоздил ноги на стол и, откинувшись на спинку стула, принялся болтать с Эцуко – она, как обычно, звонила мне, лежа в постели.

– Ох, как бы мне хотелось встретиться с медведем. Ты когда-нибудь видел, как медведь тащит на себе рыбу?

– Нет.

– С какой неохотой ты мне отвечаешь. Надо было повторить слово "медведь". Мне рассказывали, медведь иногда разговаривает с человеком – это правда?

– Не знаю.

– Ты же говорил, что родился на Хоккайдо. И не знаешь этого?

Слушая голос Эцуко, воспроизводимый колебаниями тонкой металлической пластинки, я смотрел на выстроившиеся за стеклом витрины иссиня-черные стволы охотничьих ружей…

Еще совсем детское тело Эцуко – плоская грудь, непомерно длинные руки и ноги, – когда я обнимал его, в моей груди, казалось, что-то обрывается. И все же стоило ей начать сопротивляться, как меня охватывало невыносимое, отвратительное чувство, будто я задыхаюсь, запутавшись в водорослях на морском дне…А теперь вдруг какой-то медведь. Я стал разговаривать сам с собой. Нет, надо предпринять что-то решительное. Может, и сама Эцуко надеется на это. "Хочу встретиться с медведем". Наверное, у нее такой условный знак.

– Кончаются летние каникулы… Сколько, интересно, осталось дней?

– Перестань, перестань.

Я нарочно заговорил о том, что было для нас табу.

Ждать – такова была моя работа.

Нанятый сторожем в охотничий магазин N., я обязан был охранять его в ночное время от воров и пожара. Работа нетрудная. Я ничем не отличался от термометра, висевшего у дверей кладовой, где хранились боеприпасы. С помощью термометра невозможно определить, вспыхнул уже в кладовой пожар или нет, а вступить в борьбу с ворвавшимися в магазин грабителями у меня все равно не хватило бы мужества, так что мне оставалось одно – спокойно ждать пожара и воров.

Это напрасное ожидание и позволяло мне сохранять работу. Не имея своего угла, я таким образом обеспечил себе не только завтрак и ужин, но и кров, под которым мог коротать ночь. Днем же я ходил в колледж – отсыпаться на лекциях.

Однажды хозяин магазина попросил меня отнести дробь для охоты на птицу подполковнику Крейгу – врачу американской оккупационной армии, который жил в Харадзюку. Подобные поручения не входили в мои обязанности, да и день был жаркий, как обычно в начале марта и я всю дорогу костерил почем зря хозяина, но зато меня ждал радушный прием. Бледная худенькая служанка принесла мне попить, угостила печеньем. При этом она смущенно улыбнулась, как человек, сделавший что-то не совсем пристойное. Мне показалось, что она похожа на овцу. Почему-то она мне напомнила белую овцу, жующую бумагу. Открыв лапой дверь, в кухню вошел дряхлый с виду черно-белый пятнистый пойнтер; чтобы заставить его служить, я протянул ему крекер, но он и не повернулся в мою сторону. И лишь когда девушка положила на крекер сыру, он нехотя съел его. Поев, собака с подозрением взглянула на меня и, изобразив на морде выражение, свойственное ученому мужу, когда он, задумавшись, сидит за столом, подперев щеку рукой, улеглась у ног девушки. Подполковник Крейг, рассказала мне девушка, вместе с женой отправляется завтра на остров Ангаур, и она весь март будет одна присматривать за домом. Я собрался уходить, но девушка попросила меня побыть еще немного и, когда я достал из кармана трубку, собираясь закурить, протянула мне пачку сигарет. Движения ее были медленные, неуверенные. Зажигая спичку, она, будто боясь обжечься, неловко держала ее за самый кончик, и лицо у нее при этом было невероятно серьезное. Наверно, она хорошо воспитана, подумал я.

В тот день я почему-то совсем не торопился. Когда я уходил, она, снова смущенно улыбнувшись, сказала: если хочешь, заходи, поразвлекаемся. Я согласился. Такое времяпровождение казалось мне гораздо приятнее, чем сидеть на жесткой скамье в колледже.

Так мы подружились с Эцуко. У меня и в мыслях не было, что я могу влюбиться в нее. Она, в общем-то, была не особенно привлекательной.

Не прошло и недели, как я снова отправился к ней; она была в легком домашнем кимоно с рисунком, напоминавшим теннисную ракетку, а оделась так, по ее словам, потому, что нездорова. Я посмеялся – рисунок на кимоно показался мне очень уж детским, и мы заговорили о летних каникулах. Эцуко сказала, что она одна из лучших учениц. В ее бледности и аккуратной одежде было что-то от облика старосты класса. Но все равно начало учебного года было ей так же ненавистно, как и мне, последнему ученику. Нам было грустно оттого, что дни, оставшиеся до конца летних каникул, убывали один за другим..И еще нами владело детское беспокойство, причиной которого была опустошающая душу жара. Все, что мы испытывали, одинаково владело нашими сердцами, независимо от того, приятные это были чувства или нет. Даже сегодня, сказал я ей, когда я свободен и развлекаюсь, стоит мне увидеть гору тетрадей с летним заданием – а я к ним до сих пор не прикасался, – и даже стрекот цикад кажется мне невыносимым. Тут она вдруг спросила:

– Послушай, а ты когда-нибудь видел птицу цикаду?

Я был поражен. Эцуко ведь двадцать лет. Я переспросил ее, решив, что ослышался, и в уголках ее губ заиграла туманная улыбка. Я стал объяснять.

– Цикада вовсе не птица. А насекомое. Они бывают самых разных видов.

Мои слова поразили Эцуко. Она широко раскрыла глаза – а глаза у нее были очень красивые.

– Да-а? А я-то думала, цикада – вот такая огромная птица. – Она развела руки, показывая нечто величиной с арбуз.

…Я был потрясен. Бабочка величиной с верблюда, кузнечик как собака – такая фантастическая картина промелькнула у меня перед глазами. Мне стало весело, и я громко расхохотался. А девушка заплакала.

– Все, что ты мне наболтал, – сплошное вранье. Я сама видела таких цикад… В Каруидзава.

Говоря это, она горько плакала, прижавшись к моему плечу.

По ее щекам тонкими струйками текли слезы. Я растерялся.

– Не знаю. Может, в Каруидзава и есть такие. Честно говоря, я ни разу в жизни не видел живой цикады.

Я обнял Эцуко. Так мы сидели некоторое время. Ее влажные глаза сверкали и от этого казались еще больше. Глядя на ее покрытое пушком бледное лицо, я вдыхал запах ее тела. Детский запах. Но он заставил меня почувствовать в ней женщину. Приподняв волосы, я поцеловал ее в мочку уха. Эцуко не отвергла моего поцелуя.

Но потом я встревожился. Поступок мой показался мне верхом неприличия. К тому же я не представлял себе, что было у Эцуко на уме. На самом ли деле ей ничего не ведомо? В замешательстве я и вовсе сгустил краски: в сущности, ничего не произошло – обслюнявил девушке ухо, и все. Мне даже стало казаться, будто в Каруидзава в самом деле водятся цикады величиной с арбуз. Но ведь настоящей-то "вруньей" была Эцуко. Поздно ночью она позвонила мне.

– Как дела? Плохо себя чувствуешь? – Я забеспокоился: может быть, девушка, жаловавшаяся мне на нездоровье, клянет себя за случившееся днем, и от этого у нее поднялась температура. Но она перевела разговор на другое.

– Налетела тьма лягушек, и я никак не могу заснуть…Чувствую – на лице что-то холодное! Зажигаю свет – лягушки. Откуда взялись – не пойму. На кровати их прямо полно… крохотные лягушата с ноготок.

Нет, верить ей нельзя, подумал я. Даже если бы я считал ее россказни о лягушках правдой, пора кончать разговор – уже третий час ночи. Конечно, она нарочно болтает об этих лягушках, и, значит, ее "цикады", о которых мы говорили днем, тоже выдумка. После этого она всегда пользовалась одними и теми же методами, точно стремилась укрепить меня в сомнениях. Например, старательно выспрашивает о названиях деревьев, трав, зверей. А потом весело смеется, словно радуется: ты просто зазнайка, притворяешься, будто тебе все известно, и вид у тебя при этом такой серьезный. С этими словами она надевает обычно – покрасоваться – желтый целлулоидный браслет, похожий на игрушечный.

Видимо, у Эцуко была привычка много раз повторять одно и то же. Однажды мы чуть ли не полдня играли в какую-то простую карточную игру. Щипцы для орехов оказались сломанными. И я стал учить ее колоть орехи, зажимая их дверной петлей, как мы делали это на сборах нашей школьной спортивной команды, и Эцуко с огромным увлечением занялась колкой орехов по моему способу. Сначала она сказала: достаточно будет расколоть три-четыре ореха – для печенья, но потом ей это так понравилось, что, вертясь около огромной двери в столовую, она каждый раз, расколов очередной орех, торжествующе восклицала: "Смотри! Готово! Смотри!" Заразившись ее азартом, я тоже колол орехи, приговаривая: "Ух ты, здорово!" А оцарапав по неосторожности руку до крови, шипел, грозя кулаком тяжелой дубовой двери: "Дождешься ты у меня!", и лоб мой при этом покрывался капельками пота, хотя я всегда гордился тем, что не потею. Это наша игра продолжалась до бесконечности… Собака, напуганная тем, что мы делали, беспрерывно лаяла. В тот день я так объелся орехов – даже в голове помутилось.