Читаем без скачивания Ледоход - Максим Горький

Горький Максим

Ледоход

А.М.Горький

Ледоход

На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо.

Весна запоздала в том году - юный молодец Март смотрел Октябрем; лишь около полуден - да и то не каждый день - в небе, затканном тучами, являлось белое - по-зимнему - солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.

Уже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака.

Работали плотники - а в городе печально и призывно пела медь колоколов. Головы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор, занесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон.

Там и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами.

Томительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер.

...Староста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой, аккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее,- всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает:

- Шевелись поживей, курицыны дети!

И обращается ко мне, насмешливо внушая:

- Наблюдающий,- ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя? Ты - от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть - подобат тебе наяривать нас - работай живо, такой-сякой народ! Вот для какого подвигу ты налажен, а ты - на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой! Моргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили... ты командуй, кукушкино яичко!

Он снова кричит на ребят:

- Не зевай! Лешие,- надобно сегодня конец делу положить, али нет?

Сам он - первейший лентяй артели. Превосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но - не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории. Как раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать всё ладно и гладко,- Осип заводит журчащим голоском:

- А вот, братцы мои, был случай...

Две-три минуты люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей. Голубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом...

- Поймал он этого линя, положил в пещер, идет лесом - думает: "А и будет же уха у меня..." Только вдруг - не знай откуда - кричит голос женской, тонкой: "Елеся-а, Елеся-а..."

Длинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец,- молодой парень с маленькими изумленными глазками,- опустил топор и стоит, открыв рот.

- А из пЕщера отвечают басищем, густо: "Зде-ся-а!.." И в тую самую минуту крышка с пещера - хло-бысь, линь оттедова - прыг и пошел, пошел назад, в омут свой...

Старик-солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит:

- Как это он, линь, пошел посуху, ежели он - рыба?

- А говорить рыбе назначено? - ласковенько спрашивает Осип.

Мокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом - скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут,- человек молчаливый и неприметный, не торопясь, выпускает через нос три любимые свои слова:

- Это совсем верно...

Каждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое,- он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается:

- Это совсем верно...

И словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.

Работа встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью; он - божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:

- Один - чего ни ври - принимают, а как я вам - правду,- ржете, галманы, пострели вас в душу...

Все бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда - Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:

- Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и - ладно!

- Сам завел,- хрипит солдат, поплевывая на ладони.

Осип пристает ко мне:

- Наблюдающий-и...

Мне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю - хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых? Перед подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно,- "ломает дурака" перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него "на чаишко" для артели.

Вообще он человек "артельный", но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно, да и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.

Мордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда "по душам", однажды, на мой вопрос - что за человек Осип, сказал, усмехаясь:

- Не знай... пес его знает... так себе - ничего...

И, подумав, добавил:

- Михайло, который помер, резкий был мужик, умный,- так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: "Али, говорит, ты человек? Работник в тебе подох, а хозяин - не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке"... Вот это, поди-ка, верно про него...

И еще подумав, мордвин беспокойно договорил:

- А так он ничего, добрый человек...

У меня глупейшая позиция среди этих людей: пятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком - записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок. Гвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них - человек лишний, неприятный И если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду - они это делают очень умело

Мне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности.

Каждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала,Осип, не торопясь, подходит и спрашивает:

- Нарисовал? Ну-кось, покажь...

Смотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно:

- Мелко пишешь...

Он умеет читать только по печатному, пишет тоже печатными буквами церковного устава - гражданская пропись непонятна ему.

- Это - корытцем-то - какое слово?

- Добро.

- Добро-о! Ишь петля какая... А что написано строкой этой?

- Досок вершковых, девятиаршинных, пять.

- Шесть.

- Пять.

- Как же пять? Вот, солдат перерезал одну...

- Это он напрасно, надобности не было...

- Как же не было? Он половинку в кабак снес...

Спокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:

- Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко,- мокро, холодно, работенка тяжелая - надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты - не строжись, бога строгостью не подкупишь...

Говорит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренно слепну и молча показываю ему переправленную цифру.

- Ну вот - это верно! И чифра - красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька...

Я вижу, как победоносно он рассказывает плотникам о своем успехе, знаю, что они все презирают меня за уступчивость, мое пятнадцатилетнее сердце обиженно плачет, а в голове вертятся скучные, серые мысли:

"Всё это странно и глупо. Почему он уверен, что я снова не переправлю 6 на 5 и не скажу подрядчику, что они пропили доску?"

Однажды они украли два фунта пятивершковых костылей и железные скобы.

- Слушай,- предупредил я Осипа,- я это запишу!

- Вали! - согласился он, играя седыми бровями.- Что, в сам-деле, за баловство? Вали, рисуй их, маминых детей...

И закричал ребятам:

- Эй, шалыганы, костыли и скобы на штраф вам записаны!..

Солдат угрюмо спросил:

- Почто?

- Проштрафились, стало быть,- спокойно пояснил Осип.

Плотники заворчали, косо поглядывая на меня, а у меня не было уверенности, что я сделаю то, чем пригрозил, а если сделаю - так это будет хорошо.

- Уйду от подрядчика,- сказал я Осипу,- ну вас всех к чертям! С вами вором станешь.

Осип подумал, погладил бороду, сел рядом со мною плечом и сказал тихонько:

- Это - правильно!

- Что?

- Надо уйти. Какой ты десятник, какой приказчик? В должностях этих надобно понимать, что есть имущество, собачий характер надобен тут, чтоб охранять хозяи-ново, как свою родную шкуру, мамино наследство... А ты для этого дела - молод пес, ты не чувствуешь, чего имущество требует. Если бы сказать Василь Сергеи-чу, как ты нам мирволишь,- он бы те в тую самую одну минуту по шее,- вполне решительно! Потому ты для него - не к доходу, а на расход, человек же должен служить доходно хозяину - понял?