Читаем без скачивания Нет худа без добра - Мэтью Квик

Мэтью Квик

Нет худа без добра

Это художественное произведение, то есть вымысел. Реальные лица, события, цитаты, учреждения, организации и места действия упоминаются только для того, чтобы придать вымыслу правдоподобие, и употребляются так, как это было удобнее в интересах повествования. Все прочие имена, лица и места, как и все диалоги и события, описанные в книге, – плод авторского воображения.

Моей семье – папе, маме, Меган и Майке

Если хочешь, чтобы другие были счастливы, относись к ним с сочувствием. Если хочешь быть счастлив, относись к другим с сочувствием.

Несомненно, есть более талантливые актеры, чем я, которые не сумели сделать карьеру. Почему? Не знаю.

1

Вымышленный двойник Ричарда Гира

В ящике маминого комода, где я рылся, чтобы отделить ее «личное» белье от «почти не ношенного», которое можно было отдать старьевщику, я нашел Ваше письмо.

Как Вы помните, Вы написали письмо, где призывали бойкотировать Олимпийские игры 2008 года в Пекине из-за тех жестоких преступлений, которые китайское правительство совершало в Тибете.

Не беспокойтесь.

Я не один из этих тронутых.

Я-то сразу понял, что это стандартное письмо, одно из тех, что Вы рассылали через благотворительную организацию миллионам людей, а вот мама была выдумщицей, каких мало, и она вообразила, что Вы написали ей лично. Наверное, поэтому она сохранила письмо, представляя себе, как Вы касались его руками, лизали, заклеивая, конверт. Письмо было для нее осязаемым звеном, связывающим ее с Вами, – она полагала, что через него ей могут передаться какие-нибудь клеточки Вашего тела, обрывки ДНК.

Мама была Вашей горячей поклонницей и той еще фантазеркой.

– Имя написано курсивом! – говорила она, тыча в письмо пальцем. – Ричард Гир! Кинозвезда РИЧАРД ГИР!

Она любила устраивать маленькие праздники по самым пустяковым поводам: когда среди мусора в кармане пальто находился затерявшийся скомканный доллар или когда на почте не было очереди, служащие улыбались и вежливо разговаривали. Или, например, если жарким летом вдруг становилось достаточно прохладно, чтобы спокойно посидеть на улице: к ночи температура резко падала, хотя метеорологи предсказывали невыносимую жару и влажность, и вечер становился неожиданным подарком судьбы.

– Иди сюда, Бартоломью, подыши этим необъяснимым прохладным воздухом, – говорила она, и мы сидели, улыбаясь друг другу, будто выиграли в лотерею.

У мамы был талант придавать самым заурядным вещам видимость чуда.

Мистер Гир, Вы, наверное, уже решили, что мама была со странностями, слегка тронутая; почти все так думали.

Пока мама не заболела, ее вес никогда не менялся, она не покупала себе новую одежду, вечно была одета по моде восьмидесятых годов и пахла нафталиновыми шариками, которые держала в комоде и шкафу, а волосы ее были обычно примяты с левой стороны, так как она почти всегда спала на левом боку.

Мама не знала, что подпись легко воспроизвести с помощью принтера, – она была слишком стара, чтобы осваивать новые технологии. К концу жизни она часто повторяла, что «компьютеры были прокляты еще в Откровении Иоанна Богослова», и хотя отец Макнами сказал мне, что это неправда, мы решили ее не переубеждать.

Мама никогда не была так счастлива, как в тот день, когда получила Ваше письмо.

Как Вы, наверное, уже догадались, в последние годы жизни она была немного не в себе, а к концу наступило такое помутнение рассудка, что трудно было отличить ее притворство от реальности.

Со временем все у нее в голове смешалось.

Когда она соображала более или менее трезво, то – хотите верьте, хотите нет – она думала (или воображала?), что я – это Вы, что это Ричард Гир живет с ней и заботится о ней. Наверное, это было приятнее, чем сознавать, что она находится на попечении ее заурядного бестолкового сына.

– Что у нас сегодня на обед, Ричард? – спрашивала она. – Как я счастлива, что наконец провожу столько времени с тобой, Ричард.

Это было похоже на то, как мы фантазировали, когда я был маленьким, будто к нам на обед пожаловала какая-нибудь знаменитость – Рональд Рейган, святой Франциск, Микки-Маус, Эд Макмагон[1] или Мэри Лу Реттон[2] – и сидит вместе с нами за кухонным столом на одном из двух стульев, которые никогда не были заняты, за исключением тех случаев, когда к нам приходил отец Макнами.

Как я уже написал выше, мама была Вашей страстной поклонницей. Возможно, Вы тоже обедали у нас, когда я был маленький, но, откровенно говоря, я такого не помню. Как бы то ни было, я подыгрывал ей, так что Вы были представлены в моем лице – хотя, конечно, я совсем не так красив и замена была неадекватной. Надеюсь, Вы не против того, что я вовлек Вас в эту игру без Вашего разрешения. Это незамысловатое развлечение доставляло маме большое удовольствие. Всякий раз, когда Вы приходили, лицо ее вспыхивало, как рождественская елка в «Уонамейкерсе»[3]. А вообще ее мало что радовало после неудачной химиотерапии и операции на мозге, ее все время тошнило, и боли были страшные, так что я решил поддержать ее притворство, будто Вы и я – одно лицо.

Началось это как-то вечером, после того как мы посмотрели нашу заигранную видеокассету «Красотки»[4], одного из любимых маминых фильмов.

Когда на экране погасли заключительные титры, она похлопала меня по руке и сказала:

– Я иду спать, Ричард.

Я посмотрел на нее, а она улыбнулась мне чуть ли не шаловливо – как те сексуально настроенные девушки с блестящими накрашенными губами, которых я видел, когда учился в старших классах школы. Ее похотливая улыбка была мне неприятна, потому что я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. И потом, это было совсем не похоже на маму. Мне предстояло теперь жить с незнакомым человеком.

– Почему ты назвала меня Ричардом? – спросил я.

Она нежно положила руку на мое бедро и, подмигнув мне, произнесла голосом девицы-кокетки:

– Потому что так тебя зовут, дурачок.

За все тридцать восемь лет, что мы знали друг друга, мама ни разу не называла меня «дурачком».

У меня в желудке начал стучать кулаками в стенку маленький сердитый человечек.

Было ясно, что дела наши плохи.

– Мама, это же я, Бартоломью, твой сын.

Я посмотрел ей в глаза, но она, похоже, не замечала меня. Как будто она видела что-то недоступное мне.

Я подумал, что она, наверное, превратила меня в Вас с помощью какого-то женского колдовства.

Что в ее уме Вы и я слились в одного человека.

Ричард Гир.

Бартоломью Нейл.

Мы.

Мама убрала руку с моей ноги и сказала:

– Ты красивый мужчина, Ричард, и я люблю тебя всю жизнь, но я не повторю своей ошибки. Ты сделал выбор и будешь спать на кушетке. До завтра.

После этого она практически взлетела по лестнице. Уже несколько месяцев она не двигалась так быстро.

Мама была в каком-то экстазе.

Ею, казалось, руководила некая высшая сила, как святыми с нимбами на витражах церкви Святого Габриэля. Ее безумие представало как нечто священное. Она чуть ли не сияние излучала.

Хотя все это несколько тревожило меня, я радовался, что мама ожила и была счастлива. А притворяться мне было нетрудно. Я всю жизнь притворялся. Это была игра, к которой я привык с детства, так что опыт у меня, несомненно, был.

И вот каким-то образом (как именно такие вещи происходят, знает, наверное, один Бог) со временем эта игра вошла у нас в привычку.

Мы оба начали притворяться.

Она притворялась, что я – это Вы, Ричард Гир.

Я притворялся, что у мамы все в порядке с головой.

Притворялся, что она вовсе не умирает.

Притворялся, что мне не придется жить без нее.

Все это, как говорится, прогрессировало.

К тому времени, когда мама переместилась на кровать в гостиной, где рука ее была проткнута катетером, через который подкачивался морфий для обезболивания, я играл роль Ричарда Гира двадцать четыре часа в сутки, даже когда она была без сознания, потому что так мне легче было увеличивать дозу морфия всякий раз, когда на ее лице появлялась гримаса боли.

Для нее я был теперь не Бартоломью, а Ричардом.

И я решил стать Ричардом на самом деле и дать Бартоломью заслуженную передышку – если для Вас есть в этом какой-то смысл, мистер Гир. Бартоломью уже почти сорок лет сверхурочно работал ее сыном. Если иметь в виду его чувства, то можно сказать, что с Бартоломью содрали кожу, отрубили ему голову и распяли вниз головой – как его тезку-апостола[5], согласно легендам, только метафорически, конечно, – и в современном мире.