Читаем без скачивания Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ

198

784.4 Бл

К 21

Перевод с болгарского А. А. Косорукова

Послесловие Б. Л. Рахманина

Иллюстрации и оформление А. И. Анно

© Издательство «Правда», 1987. Послесловие.

Иллюстрации.

.

МИР НАДЕЖДЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В городе Солунь жил муж, благородный и богатый, по имени Лев, который занимал должность друнгария[1] и подчинялся стратигу[2] Он был благоверен и праведен, строго соблюдал все божьи заповеди, как некогда Иов. Он жил со своею супругою, и родилось у них семеро детей; седьмой, самый младший, и был Константин Философ, наставник наш и учитель.

Из «Пространного жития Константина Философа», IX век.

Родиной нашего преподобного отца Кирилла был город Солунь. По национальности он был болгарин. Его родители были благоверными и благочестивыми людьми, отца авали Лев, мать — Мария. Они были богатыми и в городе самыми знатными.

Из «Успения Кириллова».

Наверное, вы хотите знать, кто эти отцы? Это Мефодий, который прославил Паннонскую епархию, став архиепископом Моравии, и Кирилл, который был знатоком древней философии, паче всего христианской, и понимал природу вещей, истинно существующих.

Из «Жития Климента Охридского».

1

Константин похудел в дороге. Борода выгорела и побелела от неистового солнца, руки, потемневшие и беспокойные, держали позолоченный Коран. Он присел на мраморную скамью с грифонами, и взгляд его устремился к противоположному берегу Золотого Рога. Стоило закрыть глаза — и перед мысленным взором тянулись пыльные дороги, шагали верблюды с мерно качающимися горбами, отодвигалась линия горизонта, изгибались ленивые тела рек, всплывали, как миражи, города, пронзавшие небо остриями мечетей, и надо всем этим — усталость, расплавленным свинцом заполнившая жилы. Словно со стороны он видел самого себя в пыли с головы до ног, обожженного знойным сарацинским солнцем, его губы слипались, как листья смоковниц, поймавшие скудную влагу страшного лета, а душа искала покоя небесных селений. Во имя всевышнего пошел он воевать за очищение душ человеческих... Но только ли во имя бога?

Философ отправился в путь по поручению императрицы Феодоры и ее несовершеннолетнего сына Михаила, чтобы смутить поклонников Магомета истинным словом: проникнуть в поганое, враждебное логово багдадского халифа Джафара аль-Мутаваккиля. Предшественники халифа, Мутасим Билла и Гарун аль-Васик, угнетали и мучали христиан, грабили пограничные города, издевались над беззащитным крестом господним и с фанатичной злобой утверждали гордыню душ своих, истребляя последователей Христа. Сколько битв, сколько пролитой крови помнит пограничная полоса! Сколько походов во имя империи! Сколько слез — пролитых от боли и бессилия! И все еще не устали две веры воевать за превосходство, два народа делить землю на свою и чужую. Во времена Мутасима Биллы его войска нападали на Аморий и Фригию, и кровь христианская потоком лилась всюду, где они проходили. Под его саблями пали члены императорской семьи, интересы которой представлял теперь молодой философ. Один лишь бог ведает, сколько пленников нашли свою смерть в холодных темницах халифов! И когда в их владения послали философа, то послали его для того, чтобы испытать оружие слова, силу убеждения, благословенное божье учение. Но небесный судия не отвратил взора от земной вражды. В одном и том же году он остановил дыхание обоих врагов — императора Феофила и Мутасима Биллы, — но вместо того, чтобы извлечь из этого урок, их наследники снова взялись за оружие. Гарун аль-Васик вывел из темниц сорок два пленных византийских военачальника и мартовским днем принес их в жертву своей неукротимой злобе. Видно, это возмутило небо, объединяющее землю и людей, и оно обрушило кару на недостойную голову. Коварство, угнездившееся в сарацинских душах, разрослось, как буйный сорняк, и еще один халиф, отравленный, нежданно расстался с жизнью. В восемьсот сорок седьмом году на багдадский трон сел Джафар аль-Мутаваккиль. Четыре года логофет[3] Феоктист и кесарь[4] Варда, ближайшие доверенные императрицы Феодоры и несовершеннолетнего наследника Михаила, пытались разгадать намерения нового халифа, но тщетно. Эта неизвестность пугала больше, чем если б он поднял окровавленный меч своих предшественников. При нем, однако, внезапные налеты на византийские земли чередовались с мирными днями, сулившими успокоение. Потому-то сон правителей Константинополя тревожил страх: а вдруг новый халиф тайно готовится к большому походу? И решили они послать к нему молодого философа Константина, непобедимого в диспутах, — испытать красноречие и гибким умом проникнуть в намерения халифа. В свите Константина был один из довереннейших людей императрицы, Георгий, муж ее племянницы. Константин был моложе Георгия и происходил из менее знатного рода, но миссию доверили ему, ибо он должен был представлять ученый мир империи. Георгий же был глаза и уши тех, кто остался в Царьграде. Константин понял это, но поначалу не обеспокоился. Он жаждал диспутов, горел желанием помериться умом и силой духа, доказать превосходство учения, которое защищал и которое преподавал в Магнаврской школе. Георгий был ему нужен. Он взял на себя хлопоты и заботы о питании путешественников. Константин мог поэтому полностью погрузиться в свои дела и мысли. Во время отдыха у больших рек или мелководных речушек он смотрел на воду и берега и думал, как в результате их непрестанного противоборства образуется множество излучин, и крепла в нем мысль, что прямых путей нет: даже самая мощная река делает повороты, что же тогда говорить о человеке. Эта мысль должна определять его поведение у сарацин, лечь в основу диспутов и споров. Во имя своей правды он будет искать пути к победе, даже если они окажутся извилистыми, как стебли плюща. Благодаря гибкости молодой философ всегда выходил победителем. В глубине сознания ярко вспыхнули отдельные мгновения диспутов, лица, перекошенные гневом и бессилием, глаза, полные ненависти, вызванной его торжеством. Он припомнил встречу в Самарии. Толпы мусульман-фанатиков, базары, заваленные фруктами и кишащие мухами, невероятное убожество и поразительная пышность, и среди кричащих контрастов — безмятежные сады халифа с фонтанами и золотыми птицами, покои, полные драгоценнейших камней и изделий из металлов — той роскоши Востока, которая образовалась в результате грабежей и суетной привычки копить на бренную жизнь. Острые, хитрые глаза сарацин, спрятанные под низко опущенными веками, глаза врагов, подсматривающих из-за белых колонн дворцовых портиков. Бороды до пояса — знак поседевшей в невзгодах мудрости; губы, растянутые в снисходительной улыбке; толстые пальцы, перебирающие солнценосные янтарные зерна четок — кажется, будто крупные капли срываются с безобразной губы уставшего верблюда. И первый вопрос:

— Можешь ли, философ, объяснить этот знак?..

Знак не был для Константина новым. Он произвел на него впечатление уже в пограничных сарацинских городах: глумливые изображения красовались кое-где на воротах — показывали языки бесовские образины, рогатые черти славили победу под жарким солнцем, прогуливались по дну ада... Люди за воротами робко смотрели сквозь щели. Иные, завидев посланников, украдкой крестились. Константин еще тогда понял: за этими дверьми живут христиане, и именно их жизнь давно стала истинным искуплением грехов рода человеческого, и именно они подвергаются унижениям и неслыханному произволу «правоверных». Много дел предстояло еще господу богу, ибо устройство мира не было совершенным — это Константин видел собственными глазами. Но он прибыл не для того, чтобы открывать несовершенство творения всевышнего. Он прибыл, чтобы защитить веру, способную сделать людей братьями, ибо земля одна и небо одно, и пусть бог тоже будет один. Любая рознь ведет к кровопролитию, к утрате человеческого в человеке. Молодой философ уподоблял себя Давиду, но он пошел побеждать Голиафа, неся в праще не пять, а лишь три камня: отца, сына и святого духа. Демоны и глумливые изображения на воротах возмущали его, молодая кровь вскипала гневом, и лишь ощущение собственного превосходства и вера в свою миссию сдерживали его. И все-таки вопрос, который ему задали, обрушился внезапно, и он не смог промолчать.

— Вижу образы демонов и думаю, что внутри, за этими дверьми, живут христиане, ибо демоны не могут жить вместе с ними. Но там, где нет изображения демонов на дверях, они живут внутри, вместе с людьми...

Ответ не понравился сарацинским мудрецам. Скептически сжались губы, торопливо защелкали четки, бороды задвигались быстрее, чем позволяло глубокомудрое достоинство почтенных старцев: этот молодой мужчина отвечал разумно, но непочтительно, будто находился на родине и вовсе не боялся за свою голову...