Читаем без скачивания Все впереди - Александр Рекемчук

Александр Рекемчук

Все впереди

Дом, охваченный пламенем вызревшей рябины и осенних листьев, стоял на прежнем месте. Он и выглядел по-прежнему: первый этаж кирпичный, второй — бревенчатый.

Алексей Дённов очень обрадовался тому, что дом стоит на прежнем месте. Хотя дома преимущественно всегда стоят на прежнем месте.

Он просунул два пальца за ремень, согнал назад мягкие складки гимнастерки и постучал. Всего три раза. Остальные тридцать три достучало сердце.

Но открыла не Таня. Дверь открыла Кирилловна — Танина мать. Старуха долговязая, сутулая, в очках. Она через эти очки долго разглядывала Алексея. Постарела, должно быть, если не узнаёт…

— Заходи, Алеша. Здравствуй, — сказала Кирилловна.

И тут же повернулась спиной, отошла к печи, углубилась в лохань со стиркой.

В комнату она Алексея не повела, и Алексей остался в кухне, присел к столу, застланному рыжей клеенкой, пристроил фуражку на колено.

— Ну как живете? — спросил он.

— Хорошо живем, — ответила старуха.

Она переложила белье из лохани в закопченную выварку и поставила все это вариться на плиту. Оттуда тотчас повалили клубы серого пара, горького, как мыло.

— А Таня где же? — спросил Алексей.

— Придет скоро. На работе. Она до полвосьмого…

— Закурить можно? — сразу оживился Алексей и достал из кармана пачку «Севера».

— Нельзя, — сказала Кирилловна. — Нельзя курить.

Она отерла руки фартуком, перевязала косынку, подошла поближе:

— Ты что же, отслужил свое?

— Демобилизован досрочно. В числе миллиона восьмисот тысяч.

— А служил где?

— В Германии…

И заволновался:

— Писем моих разве не получали? Таня разве не получала?

Кирилловна фартуком провела по клеенке, присела, пожевала губами:

— Ты вот скажи, как они теперь, немцы, — смирные?

— Всякие есть.

— А живут не голодно?

— Нет. Сытно живут.

В смежной комнате зашуршало, пискнуло. Кирилловна поднялась и пошла.

«Котят завели, что ли?»

В приоткрытую дверь Алексей увидел очень знакомый столик под кружевной салфеткой. На нем — ваза с бумажными цветками, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало. В раму воткнута фотокарточка.

Сразу в груди и горле потеплело. Алексей для верности пригляделся острее, но и без того все ясно: его портрет. Присланный первым письмом — погоны еще без ефрейторской лычки.

Лицо смугло и светлоглазо. Узкий, отчеркнутый складкой подбородок, щеки, приникшие к челюсти. Жесткие вихры…

Алексей вынул гребенку и стал причесываться.

Тут снова зашла Кирилловна, увидела и спросила:

— А что, солдатам нынче зачесов не состригают?

— Разрешается.

Старуха поверх очков рассмотрела Алексеев зачес.

— Красивше, конечно, — то ли одобрила она, то ли осудила. — Никакую немку там себе не завел?

— Нет…

От такого подозрения щеки Алексея потемнели. И он добавил:

— За такое — трибунал. Там строго.

— Ну и хорошо, когда строгость! — осердясь вдруг, загремела кочергой в печи Кирилловна.

В соседней комнате опять зашевелилось и запищало. Старуха швырнула кочергу, пошла туда.

«Не в духе, значит».

На крыльце застучали каблуки. Визгнула дверь. И вошла Татьяна.

Таня.

Первый шаг: она как будто рванулась к нему. От сияния расширились большущие зеленые глаза. Встрепенулись по-птичьи руки с расставленными пальцами.

— Алеша…

Второй шаг был короток, от ноги к ноге — и запнулась. Руки отпрянули, сробев. Резкие борозды пошли над бровями, и потухли глаза.

Алексей встал, уронив фуражку, ожидая третьего шага.

А третий Танин шаг был спокоен и тверд. Глаза уже прямо, с дружеской лаской смотрели в его глаза. Протянулась рука…

— Здравствуй.

И Алексей увидел то, что так любил видеть: как внутрь отражаются ресницы в Таниных глазах; почти ощутил на губах шелковистость ее щек; ноздри уловили знакомый, яблочной свежести запах, который всегда был с ней.

(«Чудак человек, — не раз хохотала Таня, когда он расспрашивал об этом запахе. — Я же в карамельном цехе работаю!..»)

Так они постояли, не разнимая рук, вероятно, секунды две или три. Потом Таня отняла руку и стала торопливо стаскивать с себя шелестящий молочного цвета пыльник.

Погоди. Я сейчас, — сказала она.

И пошла туда, в комнату.

Алексей уселся на прежнее место. Теперь он мог ждать сколько угодно. Таня была здесь, рядом. Ее давно — целых два года — не было рядом с ним. Сколько раз он уже, мысленно, переживал эту встречу: шаг за шагом. Только не знал, что так звенит в ушах, когда снова берешь в свою руку руку любимой девушки.

Он теперь мог ждать сколько угодно. Но все же караулил глазами приоткрытую дверь.

Там — знакомый столик под кружевной салфеткой, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало с фотокарточкой в раме, а в зеркале — Танина рука, округло охватившая желтое одеяльце, и обнаженная, белая, полная, слегка колышущаяся грудь…

Алексей Деннов зажмурился и отвернулся.

Он никогда не видел этой голой груди. Он много раз целовал и обнимал Таню: здесь, в доме, и там, в Краснозатонском парке, в акациях, на берегу. Но он еще не видел этой груди.

И Алексей понял, почему же он ее видит теперь, что там в одеяльце, все понял.

Потрескивала печь. Скрипели над головой часы-ходики. Пальцы Алексея негромко выстукивали по клеенке. А глаз он все не открывал.

Открыл он их только тогда, когда почувствовал, что Таня стоит рядом.

Она стояла рядом и держала на руках — солдатиком — человечка в чепце и желтом одеяле. Человечек смотрел на Алексея, замахивался ручкой. Глаза у человечка были зеленые, но мутнее Таниных, нос утопал промеж щек…

— Его Алексеем зовут, — сказала Таня, улыбаясь. — Это в честь тебя, — добавила уже без улыбки и значительно поглядела на Алексея.

Из комнаты, еще сильнее ссутулившись, вышла Кирилловна, кинула за печь смятый ворох тряпок, прошла, не взглянув, через кухню, резко захлопнула за собой дверь. Потом и другую дверь — снаружи. И еще третью — калитку ворот.

Человечек в чепце испуганно прильнул к Таниной шее. А Таня вздернула подбородок, но продолжала смотреть на Алексея, слегка раскачиваясь из стороны в сторону: баюкала.

Алексей потер лоб ладонью. Откашлялся:

— Как же это… получилось?

— Не знаешь, что ли, как дети получаются? — закричала на него Таня.

И опять стала раскачиваться из стороны в сторону. Алексеев тезка, видимо, засыпал возле ее шеи, калачиком завернув руку себе за спину. Осторожно переступая, Таня протиснулась в щель приоткрытой двери, и Алексей увидел в зеркале ее склоненную спину, локти колдующих рук.

Потом снова вышла к нему. И сказала:

— Хочешь, провожу?

У калитки, на утлой скамье сидела Кирилловна. Поглядела на них. Только не так, как бывало — на обоих сразу, а порознь: сперва на Татьяну, затем на Алексея.

— Отец на пенсию не вышел? — спросила она.

— Вышел, — усмехнулся Алексей. — Мамаше непривычно, что отец сидит дома, с утра до вечера ругаются. Потеха…

— Ты заходи, Алеша, — помолчав, пригласила Кирилловна.

Алексей не очень уверенно кивнул. А сам почувствовал, что, может, следовало бы и добрее — надольше попрощаться с ней. Неплохая все же старуха.

Был вечер теплый, уже осенний, без ветра. Еще не до конца стемнело, а фонари зажглись. Окраинные старые деревья гнули над заборами поредевшие, сквозные кроны. Лиловые космы всякого уличного дыма — скопилось за день — недвижно висели над крышами. Темной заплаткой застыл в небе квадрат запоздалого бумажного змея, будто его там позабыли и ушли спать. С глубоким гулом все одно и то же кольцо вычерчивали алые огоньки над ближним аэродромом.

Алексей и Таня вышли переулком на Кооперативную. Здесь громыхали трамваи, светились витрины с тыквами и помидорами, возле кино спрашивали лишний билетик.

Навстречу все шли неторопливо прогуливающиеся пары. Рука об руку. Алексей подумал, что здесь как-то неловко идти просто рядом, и тоже взял Таню под руку. Она на это ничего не сказала.

У некоторых подъездов и подворотен, стайками, в светлых платьях, стояли девушки. У других — в темных костюмах — парни. В одной такой кучке высокий парень бренчал вполруки на гитаре, остальные смотрели на струны.

Когда Алексей и Таня поравнялись, парень бренчать перестал, приподнял за козырек маленькую кепку и сказал Тане:

— Привет.

Она, не повернув головы, ответила.

Может, Таня локтем почувствовала, как вздыбились мышцы согнутой руки Алексея, — она медленно повернула к нему бледное от фонарного света лицо, свела брови, сказала спокойно:

— Это не он.

Долго шли молча. Потом Таня спросила:

— Ты, Алеша, где думаешь устраиваться?