Читаем без скачивания Хороши в постели - Дженнифер Вайнер

Дженнифер Вайнер

Хороши в постели

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Моей семье

И грустен дом. Последнего ушедшего комфорт,

Оставленный в моменте предзабвенья.

Он жаждал бы вернуть обратно всех,

Но вместо этого лишен возможности мгновенья

Продолжить. И сердце подарить кому-то,

Вернуться снова к самому началу.

Вернуться к радости ушедшей почему-то.

Взгляни на фото и на разложенное серебро,

Там музыка застыла у ф-но. И эта ваза… как давно.

Филип Ларкин

Любовь – это ничто, ничто, ничто из того, что о ней говорят.

Лиз Фэр

Вступление

Давным-давно жила-была девушка, которая работала в большом городе.

Девушка – то есть я, а произошло это тринадцать лет назад в далеком 1998 году – была еще зеленой малышкой двадцати восьми лет. У меня была отличная квартира в этом большом городе, любимая работа репортера в «Филадельфия инкуайрер» и свободное время, в которое я писала художественную литературу.

У меня была компания замечательных друзей и коллег: веселых, циничных идеалистов. У меня была собака, которую я обожала, – трясущийся кроха рэт-терьер, изящный и нервный, который лежал на моей постели, скрестив лапы, и смотрел, как я одеваюсь, с глубоким ужасом на маленькой усатой мордочке, словно думал: «Ох. О нет. Ну пожалуйста. Только не вот это».

В целом жизнь была очень даже замечательной. А вот личная жизнь – сплошной катастрофой.

Я выросла в живописном пригороде Коннектикута, старшая из четырех детей девочка-заучка, которой обычно приходилось справляться с той или иной слишком уж огромной частью тела (слишком крупным для такого лица носом, слишком большой для двенадцатилетки грудью, да и в целом телом, которое, вообще говоря, было куда объемнее, чем следовало).

Родители меня любили. Но управляясь с еще тремя детьми, мать бывала не особо внимательна, а отец, психиатр по профессии, склонный к саркастическим высказываниям и мрачным настроениям, редко скупился на слова, если хотел дать мне понять, что я его чем-то разочаровала – учебой в школе, внешним видом, отчаянными попытками общаться с детьми моего возраста.

Моей опорой и спасением стало чтение. Эдакое укромное местечко, куда я могла заползти и спрятаться от непонятного мира; одеяло, в которое я могла закутаться. Я жила в окружении книг – медицинских учебников, толстых биографий и романов, сложенных стопками на полках из необработанных досок и шлакоблоков в доме-ранчо на Симсбери-Мэнор-драйв, и потом, когда мы переехали, на встроенных книжных полках в общих комнатах более просторного колониального дома с четырьмя спальнями на Харвест-Хилл.

Родители накопили сотни книг, и все они были свалены на эти полки: твердые переплеты и мягкие, учебники и бестселлеры, Сильвия Плат и Дорис Лессинг, Генри Киссинджер и Дэвид Хэлберстам, Сол Беллоу и Филип Рот. Модное чтиво, справочная литература, «Вдова» Линн Кейн с яркими описаниями смерти ее мужа от рака толстой кишки, после которых мне снились кошмары, и нечто под названием «Детская история мира» – все это было там, все это было доступно. Нас четверых поощряли читать все, что нам захочется, но при условии, что мы сможем доказать родителям, что понимаем прочитанное.

Помню, как сунула нос в отцовские пахнущие химикатами книги по медицине, потому что – ну дык! – там были картинки с голыми людьми. В результате я и по сей день знаю о «недугах гениталий» куда больше, чем стоит человеку без медицинского образования.

В промежутках между продолжением своего полового воспитания я читала романы и эссе, «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс», научную фантастику и томики «Стар Трека» и Стивена Кинга, которые покупала на собственные деньги в букинистическом магазине в Кантоне. Я по максимуму использовала библиотечную карточку, набивая книгами бумажные продуктовые пакеты. Я читала в любой удобный момент и неудобный тоже – например, во время диктанта во втором классе.

И хоть я, возможно, и была читателем мирового класса, найти общий язык со сверстниками мне не удавалось. Я перешла из второго класса в четвертый в эпоху, когда ребенка стремились скорее загрузить знаниями, нежели помочь вписаться в общество. Моим новым одноклассникам, всем из себя вроде как привлекательным и шикарным, непринужденным друг с другом и с окружающим миром, мои шутки не казались смешными. Они меня не понимали, а я в ответ, вероятно, относилась к ним довольно надменно и пренебрежительно.

Но меня понимали и поощряли некоторые учителя. Помню, учительница в первом классе давала мне бумагу и позволяла оставаться за партой и писать рассказы, а не выходить на перемену, где другие дети пялились на меня, словно я – метеорит, который только что рухнул на площадку для игры в вышибалы прямо из космоса, дымящийся и вонючий. Но в двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет похвала учителей и хорошие отметки за тесты – так себе утешение, ведь на самом деле тебе хочется быть популярной (или хотя бы заиметь парочку друзей) и чтобы мальчишки считали тебя симпатичной (или хотя бы не совсем ужасной), хочется непоколебимо верить, в глубине души, что в мире есть хотя бы один мужчина – твой отец, – который считает тебя красивой и достойной любви.

К шестнадцати годам и окончанию старшей школы я начала понимать что к чему. У меня появились друзья, которые все же смеялись над моими шутками, потому что я научилась подгонять свое поведение под общественное потребление. У меня появился первый парень, и я наконец получила водительские права, и попала в команду по гребле, и каталась на лыжах зимой в составе команды по лыжному кроссу (моя старшая школа входила в число немногих государственных школ страны, которые предлагали как греблю, так и лыжный кросс). На горизонте маячил колледж, а за ним виднелись угрожающие очертания жизни – настоящей, взрослой жизни. Я знала, что найду еще больше «своих» людей. Я сбегу из пригорода, буду путешествовать, жить в больших городах, находить приключения и влюбляться.

Той осенью, когда мы возвращались из поездки в Принстон и Пенсильванский университет, мать сказала, что отец уходит. А дома тот все усугубил, объяснив, что не желает быть не только мужем, но и отцом. «Думайте обо мне скорее как о дядюшке», – наставлял он нас, прежде чем исчезнуть на