Читаем без скачивания ЯН целует ИНЬ. Повесть первая. Год 1997 - Дмитрий Ланев

ЯН целует ИНЬ

Повесть первая. Год 1997

Дмитрий Ланев

© Дмитрий Ланев, 2016

ISBN 978-5-4474-5792-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Лишенная пары старая кроссовка была никуда не годной вещью. Мы выбросили ее, как всякий хлам, попавшийся под руку, по случаю лета, прямо из окна. Но она не долетела до мусорных баков и беззвучно для нас шлепнулась на асфальт рядом с бутылками из под пива, которые никто из живущих в доме никогда не смешивал с прочими отбросами, а ставил рядком у стеночки. Уничтожать бутылки считалось дурным тоном, вроде как бить без причины детей. Бутылки были нужны бомжам.

Ржаво-красные мусорные контейнеры стояли прямо перед окнами нашей кухни – посреди противоположной, желто-серого цвета стены со случайными, непонятно по какой схеме расположенными окнами. Стена эта, принадлежащая неясного назначения башне, до уровня, куда могла достать рука человека, хранила историю двора, бывшую большей частью и историей самого дома – постройки прошлого века, кирпичного, несущего застарелые болезни водопроводных труб социализма, слегка приглушенные стараниями нескольких состоятельных семей, удачно вписавшихся в новые времена, но до сих пор живших здесь. Двор был квадратным и был бы пригоден для аккуратного садика, если бы не эта странная башня на равном расстоянии от каждого угла, бросающая во двор обширную тень, уничтожающую все живое. В детстве мы играли в башне, разыскивая вход в подземелья под домом. Когда-то очень давно, в «доисторические времена», вход действительно был здесь, а подземелья использовались по назначению – в них хранились продовольственные товары, принадлежащие нескольким петербургским купцам. Башня, вероятно, была чем-то вроде временного склада с подъемниками, но после многочисленных перестроек вход и шахты старинных лифтов были завалены бревнами, досками и залиты бетоном, когда укрепляли фундамент. Подземелья были превращены в бомбоубежище, железная дверь в которое находилась в соседнем квартале – за давней ненадобностью запертая на ржавый висячий замок. Пространство между башней и стенами самого дома, серое и шершавое из-за асфальта, представляло собой узкий полигон для жесткого мальчишеского футбола.

Три дня парни пинали кроссовку в своем футболе без правил, и она перемещалась по двору любопытным образом. Интересно было бы прочертить мелом и проследить за траекторией ее продвижения – зигзагами от мусорных контейнеров до глухого закоулка в одном из углов двора, где настенная словесность расцветала особо неповторимым образом и куда пацаны бегали курить, справлять малую нужду и иногда заводили сверстниц – любопытствующих, испуганных или уже смотрящих свысока на то, как неуверенные, но жадные руки тянутся к их коленкам и выше. Лет десять назад я с друзьями притащил в этот закоулок скамейку, украденную у пенсионеров в ближайшем скверике. Теперь от скамейки остался только остов с чугунными, почти что львиными лапами.

В конце-концов кроссовка исчезла, но вряд ли ее поднял и выбросил дворник. Парни огрызались на старика, и обычно он даже не смотрел на то, что имело хоть малейшую ценность в их глазах. А через несколько дней мой брат пришел из школы с сильно разбитым носом, долго лежал в своей комнате, ожидая, пока свернется кровь, и молчал. К вечеру он повеселел, но только хитроумно, что в его положении выходило довольно глупо, улыбался.

Я никак не связывал эти два события, но еще через два дня утром многострадальная кроссовка оказалась под нашей дверью. Но черт побери! Что с ней только не делали! В нее была воткнута чуть ли не дюжина игл от одноразовых шприцов, внутри оказалась отрубленная кошачья лапа, все вместе было опалено огнем и чрезвычайно дурно пахло мочой. Я нашел ее, когда выходил на пробежку.

На подошве кроссовки моего братца, которой он не смог попасть в открытый зев мусорного бака, и которая теперь подверглась изощренному надругательству, было вырезано его имя. Таковые правила диктовала школьная мода – оставлять следы на грязи столь незамысловатым образом.

Все это мне показалось достойным внимания и осторожного, но быстрого реагирования. Я сходил на кухню за полиэтиленовым мешком и убрал неприятную находку в собственный стол, никому не показав. Я хотел посоветоваться вечером с отцом.

Мне казалось, что Алексей – мой братец – что-то знал. Это было ясно хотя бы по тому, что он несколько раз в течение всего дня, когда я нашел свою дурнопахнущую загадку, подходил к окну кухни и смотрел во двор. Я спрашивал, почему он сидит дома и не идет играть в футбол, на что он огрызался и отходил от окна с явными признаками мыслительного процесса на лице. Это было редкое для него состояние, тем более летом, в каникулы. Разбитый два дня назад нос уже вернулся в свои естественные формы. Я несколько раз спросил Алешку о том, с кем это он пацапался, но не получил вразумительного ответа. Я надеялся, что ответ на этот вопрос даст намек на направление, в котором надо искать объяснение ситуации с кроссовкой. Она интересовала меня не меньше, чем курсовик, который я лепил из кусков своих знаний в тот день. Вечером его надо было обязательно сдать.

Я оттащил курсовик и рулон прилагающихся чертежей в Университет и еще потусовался с друзьями за его пределами. Электротехника нас интересовала мало – по крайней мере по вечерам. В этот вечер мы были увлечены архитектурой. Во всяком случае, продвигаясь толпой по направлению к новому бару на Мойке, мы вспоминали особенности здания, которое должны были принимать за цитадель собственных знаний. Кто-то обратил внимание на то, что длинные концентрические коридоры с лестницей в центре и массой мелких аудиторий по обеим сторонам, образующие этажи Университета, мало подходят для учебного заведения вообще. Какая-то гостинично-трактирная архитектура.

Пока мы шли по набережной, вспомнили все существующие легенды о прошлом. Наиболее приемлемой была признана та, по которой в прошлом веке в здании Университета размещался публичный дом. Шикарный публичный дом! С рестораном на первом этаже.

Не знаю, насколько точна эта гипотеза и насколько она отличается от обычной в среде студентов иллюзии о собственной греховности, но далее последовало несколько историй из настоящего. Выяснилось, что есть пара-тройка профессоров, которые не смогли сопротивляться знаниям, изложенным на гладких бедрах под прозрачными колготочками постоянно забывающих формулы первокурсниц, и с тех пор принимали экзамены лишь в индивидуальном порядке и только за закрытыми дверями лабораторий. Вероятно, так им было легче признать, что студент имеет право списывать, если знает, откуда. Один из профессоров был за это бит. Далее кто-то вспомнил, что в прошлом году во время студенческой конференции, точнее, во время последующей попойки, устроенной в самой дальней аудитории на последнем этаже, сексуальным развлечениям предавались прямо за кафедрой на расстеленных куртках.

– Мы тогда накурились какой-то новой дряни, да еще пили всякую гадость – этого объяснения было достаточно, чтобы поверить в правдивость рассказа.

Студенческая среда, даже одна небольшая группа выпускников, в сущности, весьма неоднородна. Даже если всех объединяет цвет кожи, родной язык или второй – нужный для преуспевания и карьеры, у каждого свое прошлое, как правило, это прошлое семьи, которое обычно определяет и будущее отпрыска. Хотя эта неоднородность и находится в рамках учебного процесса, наша группа, например, собиралась в полном составе только в конце семестра, когда начинались экзамены. В другое время я общался только с Вольдемаром – большим любителем электрических цепей и почему-то взрывных устройств. Летом мы иногда уезжали небольшой компанией на озера. Вольдемар устраивал небольшой подводный взрыв, мы собирали рыбу и жарили ее на углях. Потом ели. Как и я, Вольдемар не любил ни пива, ни водки, ни другого подобного питья, но любил старый пронзительный рок, который постоянно играл в «Царе», куда мы направлялись.

В «Царе» мы сдвинули вместе два стола из лакированных желтых досок, что было благосклонно принято распоряжающейся за стойкой Мариной – двадцатипятилетней грузинкой, по-восточному красивой, но с европейским смелым взглядом. Смелость, вероятно, была обусловлена постоянным присутствием нескольких соплеменников в спортивных костюмах, обыкновенно сидевших за перегородкой из гладко обструганных и обожженных реек. Если уж это заведение и называлось «Царь», то скорее всего это был грузинский царь. Еда-то точно была не славянская, но нам нравилось в этих стенах, украшенных плетеными циновками, полками с подсвечниками и узкогорлыми кувшинами, и – что было совсем не по-грузински, но привлекало посетителей – с настоящей доской для дартса. Чуть-чуть хуже становилось, когда кто-нибудь из постоянных гостей поднимался из-за столика за перегородкой, подходил к стойке и просил поставить кассету с национальной музыкой вместо обычного рока. Что ж, мы продолжали кидать стрелы. В этот раз нас встретил Меркури своим «Show must go on!».