Читаем без скачивания В тарантасе - Николай Лесков

Николай Лесков

В тарантасе

Утром рано полусонные, всею компаниею послезали мы с сеновала и как только уселись в тарантас, так начали опять дремать или, как выражался Гвоздиков, «начали удить». Ямщик позевывал и пожимался в своей свитенке; у него тоже «клевала». Бубенчики мелодически погромыхивали и еще более усиливали снотворное влияние ранней зари. Отъехали верст восемь, солнышко уж поднялось над лесом, час был осьмой, в начале. Купец проснулся, зевнул и, перекрестив рот, сказал со вздохом:

– Видно, уж не рано.

Гвоздиков тоже проснулся, протер глаза и сказал:

– Ась?

– Не рано, мол, говорю, видно, – повторил ему купец.

– Неравна рана, Семен Андреевич, иная рана бывает с полбарана.

– Бреши, – отозвался купец, опять зевнул и опять перекрестил рот.

– Чего брехать? Брешет брох о четырех ног. А желтоглазый-то мой! – обратился он вдруг к товарищу. – Ишь, ишь, – продолжал он, указывая мне на него пальцем. – Клюет у него, клюет. А, а! Смотрите, ишь!

Желтоглазый, качаясь с боку на бок, действительно точно прицеливался и вдруг клюнул в самые колени к купцу, который сидел против него.

Гвоздиков так и покатился.

Желтоглазый, ударившись носом, проснулся, поднял шапку и надел ее на голову.

– Окунь что ли? – спросил надрывающийся со смеха Гвоздиков.

– Окунь, – отвечал молодец недовольным голосом и опять начал клевать.

– Ишь, собака, опять спит! Это ему все с древлего благочестия так приваливает, – сказал Гвоздиков и схватил его за нос. – Я вот тебе нос-то оторву, в моленную и не пустят, скажут, закон, видно, нарушил.

– Полно дурачиться, – отвечал терпеливый сорокалетний молодец. – Чай, не махонький ты!

– Полно, дура молошная! – отозвался приказчик. – Постойка-сь, – прибавил он, обратясь к ямщику.

Все проснулись. Тарантас остановился середb дороги. Первый полез вон приказчик, за ним купец и все другие, даже и ямщик соскочил… Потом опять поехали.

Едем. Спать уж не хочется, а только позевывается.

– Купцы! – раздается с козел.

– Асиньки? – говорит Гвоздиков.

– Вот то самое место, где я приятеля-то побасловил. А вон видать и селение, вон, вон, – продолжал ямщик, указывая кнутовищем в сторону. – А тут вот за горкой, насупротив самого села на большаке будет «питейный», сладкую и всякую держат, и пива вчера бочку, Гришка баил, привезли.

Он немножко помолчал и потом прибавил:

– А то проезжающие тож как-то пили да попотчевали, так кислое было такое, теперь вот свежего привезли с пивоварни.

– А ты пьешь? – спрашивает купец.

– Теперь не пью, а как поднесут, так выпью.

– А часто подносят?

– Купцы подносят.

– А господа?

– И господа, бывает, подносят. Только реже. Из молодых так ничего, подносят.

Перевалили пригорок. Под взволок ямщик пустил тройку шибко и за четверть версты не доезжая кабака спросил:

– Не останавливаться што ль?

– Попотчуете, Семен Андреевич? – спросил Гвоздиков.

– А, бес! Ну, ладно.

– Так стой, слышишь, у кабака!

– Хорошо.

Ямщик разом осадил тройку у самых дверей откупного заведения, так что коренная замотала головой и, упершись передними ногами, два раза потянула вожжи, а потом скосоротилась, зевнула, показав свои желтые зубы с черными пятнами, и встряхнулась.

– Будь здоров, – сказал ямщик и, обойдя тройку, покачал без всякой нужды запряг. Мы опять постояли у плетня, Гвоздиков бросил желтоглазому куда-то горсть пыли, тот назвал его дураком, а приказчик молошной дурой.

Вошли в «заведение». Декорация известная. Стойка. Полки со штофами, полуштофами и шкаликами, бочка с медным краном, заспанный целовальник, нечесаная девочка лет десяти, а в дверях у перегородки женщина с ребенком на руках и с подбитым глазом.

– Пива што ли? а? – спросил Семен Андреевич.

– Что пиво? дрянь. Утром не годится кишки полоскать, – отвечал Гвоздиков.

– Ну чего же? Что там у тебя есть? – спросил он, обращаясь к целовальнику.

Тот обернулся полуоборотом к полкам и, глядя на них, заговорил:

– Тминная, полынная, сладкая, французская, ликер, бальзан.

– Давай бальзану!

– Сколько?

– Давай на всех.

– Давай полшкипера! – потребовал Гвоздиков.

Целовальник снял полштоф, тряхнул его, взглянул на свет и, поставив на стойку, крикнул:

– Аниска!

Девочка подскочила к отцу.

– Где гвоздь?

– Я не знаю-с, – пропищал ребенок.

– Не знаешь? Погоди ты! Я вот тебе ужо волосенки-то оборву. Ищи скорее, постреленок! Девочка засуетилась.

– Вот, на гвоздь, Митрий Егорыч! – сказала жена, протягивая целовальнику обваленный в свечном сале двутесный гвоздь.

– Небось, сама вчера с сестренкой затащила, – продолжал целовальник, обращаясь к дочери. – Дай срок, я те уши-то оболтаю.

Девочка шмыгнула за перегородку к матери. Целовальник вытащил запечатанную бумажную затычку из полуштофа, обтер своей грязной лапой горлышко и поставил посудину опять на стойку, достал из-под этой стойки стаканчик, к дну которого присохли две мухи. Он выковырнул покойниц ногтем из сосуда, где они восприяли смерть, и, толкнув стаканчик об стойку, поставил его на дно.

– А закусить?

Целовальник опять потянулся под стойку и вынул оттуда деревянную тарелку, на которой лежала какая-то рыба, жаренная в конопляном масле, и положил на край тарелки щепотку соли.

Гвоздиков взял тарелку, понюхал рыбу и сказал:

– Стервядь, ай бишь стерлядь.

Выпили. Бальзам оказался самого неприятного вкуса, но такой, однако, крепкий, что откупщик смело мог бы влить в него водицы. Порция была достаточная, и выпей ее каждый из нас дома – голова пошла бы кругом, а в дороге ничего. Стерлядь тоже всю съели. Ямщику поднесли стаканчик, и на закуску он взял пару засиженных мухами баранков. Повеселели. Все уселись.

Началась беседа. Головинщинский крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего рассказа нашего ямщика спросил:

– И отчего бы это воровство было в нашем народе?

– Во всяком народе есть воровство, – отвечал купец.

– Где народ, там и воровство, – заметил приказчик.

– Ну, нет-с. Вот у немцев нет воровства, – возразил Гвоздиков.

– Как нет! Не может быть!

– Истинно говорю, нет, и у шведов теперича тоже нет-с: мне артельщики в Петербурге рассказывали.

– Врут.

– Чего же им врать?

– Врут, да и только.

– Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.

– Не все одно, что вор, что мошенник?

– Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.

– Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? – спросил приказчик.

– Не воруют.

– А замки шведские кто делает?

– Шведы.

– Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.

– Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.

– Вот тож и есть.

Молчание.

– Ну, а англичане? – опять спрашивает крестьянин.

– Англичане и дома совсем никогда не живут, – отвечает купец, – они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.

– Должно, все по торговой части? – спрашивает крестьянин снова.

– Известно, купцы все.

– А кто ж у них при домах-то остается?

– Женский пол.

– Тек-с. Один женский пол! – Крестьянин покачал головой.

– Ну, а господа у них есть? – добивается он снова.

– Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.

– Как же, так без царя и правят?

– Без царя.

– Тек-с. – Мужичок опять закачал головой от недоумения. – Отчего ж это они все торгуют?

Купца стали затруднять ответы, и он сказал:

– А так, охоту к этому имеют и торгуют.

– Так им определено, – сказал хранивший молчание желтоглазый.

– Кем определено-с?

– Свыше.

– Свыше?

– Свыше.

Мужичок опять сделал «тек-с» и покачал головой.

– Ты почем это знаешь? – спросил приказчик.

– От верных людей слыхал.

– Что ж ты слыхал?

– Что всякий это народ живет не своим произволением, а как кому, значит, линия назначена.

– Кто же ту линию-то проводил?

– Был такой человек.

– Все врет желтоглазый, – вмешался Гвоздиков.

– Врет, да не я, – отвечал молодец.

– А ты, коли знаешь, говори толком, – сказал приказчик.

– Да что говорить! Говорить можно, потому от верных людей слыхал.

– Где ему слышать! – сказал опять Гвоздиков и подмигнул мне глазком.

– Не по-твоему ж, брехать не стану на ветер, – отвечал Анфалов: желтоглазый Анфаловым прозывался.

– А не брешешь, так говори.

– И расскажу.

– Ну, говори.

– А ты-то молчи, висельник! – отозвался к Гвоздикову приказчик.

Говор прекратился, и даже ямщик крикнул на лошадей свое «ну» как-то полегонечку.