Читаем без скачивания Играл духовой оркестр... - Иван Уханов

Играл духовой оркестр…

ИГРАЛ ДУХОВОЙ ОРКЕСТР…

© Издательство «Молодая гвардия», 1972 г.

I

Укутанная по самый нос шубой и шалью, Нюша сидела на скамейке крыльца и глядела перед собой на слякотную улицу.

«Октябрь-грязник ни колеса́, ни по́лоза не любит… Вона с берез лист не чисто опал — строгая зима будет. А нонешней мокрети, поди, и конца нету…»

В унылых картинах осени Нюша выискивала и находила всякие приметы того, что впереди для нее, старухи, мало хорошего: опять ненастье, долгие зимние ночи, бессонница, холода.

В ее теле все меньше оставалось тепла, кровь не грела, шуба не спасала, и все близилось к концу — скоро помирать.

Нюша зябко поежилась. Помирать, так уж летом: кругом зелено, солнышко играет, земля теплая, добрая. Да и могилку выкопать легче. А зимой поди-ка… Сколько хлопот.

Пуще всего опасалась Нюша причинить кому-то хлопоты, на старости лет стать для людей обузой… Всю жизнь провела она в круговерти материнских забот и тревог да в работе на совхозной ферме. Теперь она на пенсии, живет у замужней дочери Кати. Отписала ей этот просторный бревенчатый дом, отдала и свои скромные денежные припасы:

— На что они мне, Кать? Мне бы только хлебца да теплый угол. А помру, чай, похороните…

— О чем разговор!? Схороним самым лучшим образом, — растроганно заверил зять Михаил. Он крепко тогда выпил, шалея от удачи: совсем даром досталась такая хоромина!

Захмелев, Михаил обнимал Нюшу за плечи, целовал в рыхлые щеки:

— Как отблагодарить тебя, мам? Чем?

— Живите с Катей дружнее. Вот и благодарность. Не обижай ее. Одна она у меня осталась, — просила и наставляла Нюша, а в груди у нее гнездилась тихая радость: все-то хорошо да благодарно складывается.

Как-то она захворала, донял кашель. Особенно по ночам, вот и колотит, и колотит злодей, сама глаз не сомкнет и детям мешает. Однажды утром зять сказал ей:

— В спальне-то тебе свежо, мам. А? Вон как до́хаешь… Может, на полати перейдешь? Там теплее…

— Не канителиться бы, Миша… От старости одно зелье — могила, — отмахнулась Нюша.

— А ты попробуй. Катя тебе постель там приготовила.

Стала спать в прихожей, на полатях. Как выздоровела, хотела было вернуться в свою спальню, да место оказалось занятым. Марийка, внучка, прежде диваном обходилась. А теперь вон какая выросла! Невеста. Как ей без своей-то спальни?..

В последнее время у Нюши совсем ослабли глаза и руки. Теперь она в основном только и делала, что сидела у натопленной печи в теплых валенках и пуховой шали — будь то зима или лето, — смотрела на улицу, иногда выходила во двор подышать свежестью или найти себе там какую-нибудь посильную работу. Она благодарила судьбу за то, что ноги пока еще носят ее по земле, и в доме она не совсем бесполезный человек, кое-что она еще может: цыплят скликать и накормить, двор подмести, гусиный выводок на лужайке постеречь.

А недавно затеяла вязание белого свитера. В подарок Марийке. Связать такой свитер было когда-то привычным делом для Нюши, теперь ей это стоило немалого труда. Даже в очках она плохо видела петли. И хотя вязка простая, чулочная, все-таки строго придерживайся выкройки, лишь верный глаз и ловкие руки сумеют вывязать пройму и вытачку.

Об этой своей задаче Нюша думала без тяжести, наоборот, даже с радостью. Ради внучки она не жалела ничего. Славная, ласковая Марийка. С ней, порой, только и отведешь душу в разговоре. Кате-то вроде бы все некогда: кружится то на птицеферме, то по дому. Да и о чем ей говорить с матерью? Главное соблюдено, мать не может обидеться: есть-пить ей дают, в тепле посиживает. А что еще старухе надо?

Зять Михаил тоже целодневно дома не бывает: носится на мотоцикле от фермы к ферме. Зоотехник он, приезжает поздно. Если три-четыре слова скажет Нюше за всю неделю, так это еще хорошо.

Иное дело — Марийка. Черноглазая, веселая егоза, молодость да радость так и прут из нее. Влетит в избу — и сразу смех, звон, сразу потолок выше, окна светлее… «Бабушка, посмотри! Бабушка, послушай! Бабушка…»

— Бабушка, ты спишь, что ли? Бабушка, так и застынуть можно, — звонкий голос, прозвучавший над ухом, вырвал Нюшу из дремотного забытья, она приоткрыла глаза и увидела перед собой румяное лицо Марийки.

— Бабушка! Мне путевку в ГДР дали. На двадцать дней укачу! — Марийка прижалась горячей щекой к холодному лбу Нюши, затем шмыгнула в сени, продолжая радостно выкрикивать что-то. Голос ее смешался со скрипом половиц, стуком каблучков и двери, и Нюша ничего не поняла.

«Ну, ералашная… Какой еще гедеер?»

Нюша снова стала погружаться в дрему. Но не получалось. В доме шумела внучка.

Чуть погодя, Марийка выбежала на крыльцо, простучала каблучками мимо, удаляясь по улице, весело крикнула:

— Нас в Германию повезут!

— Вон как. В Германию… — удивленно шептала Нюша, глядя вслед Марийке. В голубой куртке из болоньи, в легкой шляпке, та шустро шагала по скользкой дороге, то и дело наклонялась, надергивая на колени короткую юбчонку, которая до неприличности высоко оголяла ее ноги. «А что не сшить бы подлиньше. Ай матерьялу не хватило? Урезала, стрекоза…»

Когда Марийка скрылась за углом дальнего дома, Нюша вдруг тихонько охнула, сердце упало, и стало ей плохо. «В Германию, говорит… Куда?! Господи, да что это она сказала-то… В Германию!»

Нюша неуклюже заерзала по скамейке, норовя встать, всплеснула руками в сторону Марийки, крикнуть хотела что-то. Потом поднялась и, растерянно-испуганно озираясь, пошла в дом. Ее вдруг затрясло от предчувствия беды. Нахлынуло, встало перед глазами…

…Дочь Варю увозили в Германию. «Не пущу, не дам!» — обезумело кричала Нюша и вслед за Варей, которую тащили солдаты, лезла в вагон. Ее ударили прикладом в грудь, она упала и никогда больше не видела Варю.

«В Германию?.. Нет, нет, не дам! Не пущу?» — звенел сейчас в седой и дряхлой Нюше тот далекий голос, полный материнской ярости и отчаяния. Она вошла в горницу и, задышавшись, присела на диван.

— Марийку в Германию… За что?

— Заработала — совхоз путевку дал. От нашей птицефермы. А чего испугалась? — к Нюше подошла Катя.

— Ох, Катенька… Так ить в Германию. Варю-то помнишь? Бедненькая… Прибежала тогда вся в слезах: «Мамань, нас в Германию гонют!» Ох ты господи… Варя, доченька…

— Мам, да что с тобой? То война была… Опять, небось, плохо спала, находит на тебя всякое… Давай поешь блинчиков, да ляг отдохни.

На полатях Нюша до самого вечера лежала с открытыми глазами. То, что внучка поедет в Германию, сперва обеспокоило ее, но, обдумавши все хорошенько, она решила, что в этой поездке ничего страшного нет. С немцами ныне не воюем, в друзьях живем. Ее больше волновало теперь другое. Марийка поедет туда, где безвестно затерялась семнадцатилетняя Варя, где лежат в чужой земле сыновья Митя и Гриша. Хотя она и доныне не верит, что ее дети убиты. Она не видела их мертвыми, и ее тешила надежда: может, вправду живы и еще вернутся… От таких мыслей на глаза Нюши наплывали слезы робкой радости.

И сейчас, лежа на полатях, она подумала: вот поедет Марийка и вдруг (какого чуда-счастья не бывает в жизни!) встретит в этой самой Германии Митю, или где-то на улице столкнется с Гришей, или, вернее всего, с Варей. На сыновей похоронки получила. А эту увезли — и пропала. В войну многие так-то пропадали, а потом отыскивались. Может, и Варя жива, и еще будет встреча. Но в своих утешениях Нюша устремлялась не в будущее, где могли быть эти встречи, а в ту жизнь, где слышались смех синеглазой Вари, ломкий басок Гриши, по-девчачьи высокий голос Мити. Прошлое было всегда с ней, было надежнее будущего, зыбкого и неведомого, никто не мог отнять у нее радость и боль этих воспоминаний, в которые она опускалась, как в добрый сон. Она надеялась и верила… Все дела и жизнь ее детей казались ей настолько славными и для всех безвредными, по-людски путевыми и безгрешными, что пропасть прахом они никак не могли, что-то должно остаться ей, матери…

За мыслями Нюша незаметно уснула, разбудил ее голос дочери.

— Гляди-кось, совсем посинела гулена. Иль в избе места мало? Ишь дрожат на ветру, плетень подпирают, — ругалась Катя.

— Мама! — укоризненно-просяще то и дело вскрикивала Марийка.

— Что мама? Как телята: где сойдутся, там и лижутся…

— Ладно тебе, мать, — забасил Михаил. — Не маленькая, двадцать годов. Любовь у нее с Петькой Бельковым. И, скажу, парень он с толком…

— Ну пришли, поговорили бы. Мать я тебе иль нет?.. — продолжала свое Катя. — Гляди-кось: любовь. Положат на колени транзистор, да и сидят молчком, как блаженные. Мы раньше хоть разговаривали, песни пели при любви-то. А нынче, поглядишь, все за них транзистор делает…