Читаем без скачивания Наследник - Александр Попов

Александр Попов

Наследник

Как порой хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянешься вокруг: с кого бы взять пример – и уныло опустишь глаза. Но неожиданно память сердца приходит на подмогу: мне часто вспоминается дедушка – отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих предков совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.

Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.

Что же такое были мои дедушка и бабушка?

Родились, жили и умерли они в небольшом городке-поселке здесь, у нас в Сибири, с очаровательным, теплым именем – Весна. Да, да, Весна, так и звали – Весной, Веснушкой. Это имя меня всегда будет греть. Хотя городок по своему облику был заурядный: с запада, по обрывистому берегу реки Весны, стояли темные цеха и большие штабели бревен лесозавода. На отмелях – завалы плотов, снесенных наводнением бонов, бревен и коряг. Монотонно гудели цеха и скрежетали транспортеры. Стойко пахло распиленной сырой древесиной, корой, застоявшейся водой технических бассейнов. Восточный клин Весны – сельский, застроенный добротными домами. За окраинными избами простирались поля и луга с редкими перелесками. Здесь стоял древний запах унавоженной земли, а в начале лета – новорожденный дух цветущей черемухи, которая заселила травянистый берег километров на пять, и звали это место тоже красивым словом – Паберега.

Огромный с четырехскатной крышей пятистенок Насыровых возвышался возле обрыва над Весной. Жило в нем двенадцать человек: десять детей, хозяин – Петр Иванович и хозяйка – Любовь Алексеевна; мой отец, Григорий, был их восьмым ребенком. Жили трудом, заботами.

Бабушка всю жизнь проработала по дому: хозяйство большое, детей много. По утрам вставала очень рано. Перво-наперво шла кормить поросят, выгоняла в стадо корову. И весь день пребывала в хлопотах то в избе, то на огороде, то в стайке, то еще где-нибудь. В молодости была красавицей, но в трудах преждевременно постарела. То, что было хорошим, приятным, радостным в прошлом, нередко вспоминается почему-то с грустью, и на бабушку посреди забот неожиданно находила печаль по прошедшему. Присядет, бывало, и долго сидит, задумавшись.

– Чей ты, девка? – очнувшись, скажет. – Ишь, расселася. Ты ишо разлягися. Огород-то неполотый, а она – вон че.

Жизнь ее текла так же покойно, размеренно, трудолюбиво и незаметно, как и узкая чистая Весна перед домом тянула к Ангаре свои воды.

С малолетства мой дедушка работал на лесозаводе. Багром толкал к транспортерной линии бревна или загружал в вагоны древесину – самый тяжелый на заводе труд. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани и сараи. Дедушка был маленького роста, костлявый, с узкими плечами, но лицом – красавец: светло-карие глаза с улыбчивым, ясным взглядом, рыжеватые барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок. Жил дедушка (дальше буду называть его Петром, ведь тогда он был молод) до своих восемнадцати лет развесело, беспечно; "батяне" помогал в работе, иногда сутками пропадал на рыбалке, девушек любил, и они отвечали ему взаимностью. Но как-то посмотрел Петр в девичий хоровод – чутко поглядывала на него молоденькая соседская дочка.

– Важна, – сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу. – Недавно была пацанкой, и вот те на.

– А глаза-то у тебя загорелись – как у кота на сметану, – посмеялся товарищ.

– Глаза-то – ладно. Голова кругом пошла.

Товарищ серьезно посмотрел на Петра:

– Неужто – с первого взгляда?

– Сполвзгляда.

Поутру Петр подкараулил Любу в саду, – она пришла поливать смородину. Парень любовался девушкой из кустов малины. Люба мало походила на деревенскую, про себя Петр назвал ее дамочкой: низкая, худенькая, с тонкими черными косичками, в которые были вплетены выцветшие атласные ленты; лицо румяное, маленькое, но глаза большие, блестящие.

Вылезая из своей засады, он шумно зашуршал кустами, не чувствовал, как кололись стебли. Люба вздрогнула, выронила ведро с водой и хотела было убежать.

– Соседушка, погоди. Ты чего испугалась? Меня, что ли, Петьку? Вот дуреха!

Она глянула на соседа и зарделась. Он подошел ближе и легонько коснулся ее худеньких плеч:

– Пойдешь за меня замуж?

Девушка молчала и теребила косынку.

– Ну, скажи, пойдешь?

– А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.

– Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Пойдешь, что ли?

Она покачала головой. Он погладил ее по плечу, но поцеловать не дерзнул: нельзя было так рано!

Через месяц сыграли свадьбу.

Петр работал на лесозаводе, а Любовь – какое-то время на колхозной ферме. Срубил вместе с "батяней" и тестем дом. С родительской помощью обзавелись молодые кой-каким хозяйством – поросятами, овцами, коровой, скарбом.

– Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, – был родительский наказ, – рожайте детей и с людями будьте приветливы.

Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в таком порядке, что удивляла односельчан и соседей.

– Экая молодчина Люба Насырова, – говорили между собой женщины.

Грянула война, и Петра забрали в армию.

Тяжело жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных, отощавших детях. "Прилечь бы… Нет, нет! – вздрагивала она, словно кто-то подталкивал ее. – Надо двигаться, работать. Опосля отдохнем, за все наши муки мученические". Снова принималась хлопотать: надо печку топить, скотину кормить, дрова заготавливать, детей обстирывать – всего не перечесть.

В сорок втором – голод. Любовь выменяла в Усолье на продукты все свои лучшие вещи. Ели даже то, что хотя бы немного походило на съестное – глазки от картошки, лебеду, крапиву, все-все. И как бывали рады, если удавалось добыть коноплю. Смешивали ее с картошкой, чтобы пахло маслом; о настоящем масле и не мечтали: все лучшее – государству, фронту.

Школьников нередко снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны, чаще – мелкие, не очень тяжелые стройматериалы, иногда – жмых, корм для скота. Вечно голодные, недоедающие дети воровали корм и с жадностью съедали его. Много украсть было невозможно, охранники смотрели зорко, прекрасно понимали, что может быть на уме у изголодавшегося человека. Однажды мой отец, тогда еще подросток, засунул за пазуху довольно большой кусок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и дать стрекача к Весне, однако сильный толчок в спину сбил его с ног. Ударившись о рельс головой, он неподвижно лежал на снегу.

– Хва разлеживать, вставай, собачий сын, – грозно промычал охранник, но замолчал: увидел на снегу возле головы подростка набухающее ярко-красное пятно.

Григорий был близок к смерти. Мать поила его отварами трав, дремала возле кровати больного, недоедала и дошла до того, что ее стало качать, как травинку, а под глазами надолго легли тени, словно синяки от побоев.

Как-то вечером, когда сын еще лежал без сознания, Любовь пришла к охраннику домой. "Вцеплюсь в лахудры этому гаду", – намерилась она.

Вошла в избу и – семеро или больше детей, мал мала меньше, сидели за длинным столом и хлебали варево с неприятным запахом жмыха, крапивы и картошки. Сам хозяин, сутулый, худой мужик, сидел у окна и чинил старую детскую обувку. Одной ноги у него не было, на застиранной гимнастерке покачивался кругляшок медали за Сталинград. Ничего не смогла сказать Любовь, тихонько вышла и заплакала в сенях.

– Спаси и сохрани, Матерь Божья, – перекрестилась она.

Дедушку забрали а армию в июне сорок первого; хотели было оставить на заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.

Последнее прощание было возле дома за воротами. Обняв плакавшую жену, Петр неподвижно стоял, будто омертвел, с закрытыми глазами. Неожиданно странные, даже "преступные" – как он после оценил – мысли пришли к нему: "Куда я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне эта проклятая война?" Ему показалось нелепым и непонятным, что нужно бросить жену, детей, хозяйство, завод. Ему представилось, что кем-то совершена ошибка, произошло недоразумение. Нужно много работать, любить жену, растить детей, а тебя гонят на войну, на которой наверняка надо убивать, калечить или самому погибнуть, стать инвалидом. Он вросся в трудовую, семейную жизнь, в заводские, веснинские хлопоты и плохо представлял себя без привычных забот. "На войну? На войну. Да как же так? – спрашивал он повлажневшими, но суровыми глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, у мутной, поднявшейся после дождей Весны, у холмистых полей и лугов, у больших сосен, величественной немой стражей стоявшей возле дома. – Идти на войну? Идти! Надо. Должен. Не враг же я своему народу…"