Читаем без скачивания Обняться, чтобы уцелеть - Олег Рой

Олег Рой

Обняться, чтобы уцелеть

Сидни Шелдон говорил о технике сочинительства:

«Я пытаюсь писать так, чтобы читатель не мог закрыть мои книги…» Подобное можно сказать о писательском кредо Олега Роя. Увлекательнейшие истории, неожиданные сюжетные повороты, яркие образы сильных, незаурядных личностей стали причиной обращения кинематографа к творчеству писателя.

По его романам снимаются фильмы в России, Америке. Характеры персонажей автора раскрыты с удивительной глубиной и психологической точностью. Олег Рой пишет о вечном – о КАПРИЗАХ СУДЬБЫ, которая сегодня может лишить человека всего, что дорого в жизни, а завтра невзначай вернуть радость бытия. Но его герои, оказавшись на распутье, находят шанс, который дает им провидение, и становятся счастливыми. Перелистывая последнюю страницу захватывающего повествования, испытываешь жалость, что книга закончилась.

Часть I

Глава 1

В которой рассказывается о квартире в особняке и мыслях, которые она навеяласвоему будущему владельцу,

и о том, что он увидел в старинном зеркале

– Да вы сейчас сами все увидите. Прошу! – Олеся, представитель крупного агентства недвижимости «АРК», распахнула дверь и отступила, пропуская клиента. Леонид сделал было шаг вперед, но один из охранников (Павел, кажется, Голубев вечно их путал) мягко отодвинул его и вошел первым. Мало ли какие неожиданности могли подстерегать большого босса за незнакомой дверью.

Телохранители, следующие за ним по пятам; журналисты с их интервью, статьями и этими дурацкими фотографиями («Поверните, пожалуйста, голову чуть вправо и сделайте задумчивое лицо!»); модные поездки и выходы в свет; мишура из стильных галстуков, дорогих часов и роскошных автомобилей – во всем этом он чувствовал привкус ненастоящего, будто и впрямь игрового или киношного. Но что поделаешь, если так принято! Голубев любил свое дело, не представлял себе жизни без него, а внешнюю атрибутику, сопровождающую его работу, воспринимал просто как неизбежное дополнение к ней, скучноватую обязанность, которую никак нельзя переложить на чужие плечи.

Дожидаясь приглашения охранника, Леонид от нечего делать рассматривал свою спутницу. Что греха таить, девушка ему нравилась. Стройная, ухоженная, с отличной короткой стрижкой, нарочно выглядящей слегка растрепанной, будто ее обладательница только что подняла голову от подушки, легкая… Однако симпатия Голубева была вызвана не столько ее внешностью, сколько тем, как она вела себя. Другие риелторы, узнав, с кем имеют дело, или принимались лебезить перед «жирным» клиентом, или, наоборот, напускали на себя самодовольный, чтобы не сказать – пренебрежительный вид, дескать, нас «денежными мешками» не удивишь, у нас и покруче народ бывает. Олеся же не впадала ни в ту, ни в другую крайность. Она была вежлива, внимательна и предупредительна, но в то же время держалась с достоинством и некоторой отстраненностью. Такой стиль Леонид наблюдал в Западной Европе и был приятно удивлен, встретив его в Москве. У него действительно было несколько интересных предложений возможного жилья в столице, но первым он решил посмотреть именно этот вариант от агентства «АРК». Конечно, ему понравилось, что квартира занимает половину этажа в старинном особняке с небольшим садом за художественной оградой, да еще не где-нибудь, а на Бульварном кольце. Сыграло свою роль и то, что Голубев давно знал владельца «АРКа» Витю Волошина[1]. Но все-таки – Леонид вынужден был себе признаться – более всего на его выбор повлияла именно Олеся.

Она стояла рядом с ним спокойно, с естественной улыбкой, не выражала нетерпения или недовольства и не пыталась обязательно заполнить возникшую паузу никчемной болтовней.

«Сколько ей может быть лет? Около двадцати пяти, а то и меньше… – думал Леонид, любуясь точеной фигуркой и длинными стройными ножками, затянутыми в высокие сапоги на шпильке – роста девушка была не слишком высокого. – Ну да, родилась в начале восьмидесятых, и назвали ее наверняка в честь модной песни, по которой мы все тогда с ума сходили. Как там… «Олеся, Олеся, Олеся – так птицы кричат в поднебесье…» Значит, я старше ее больше чем на тридцать лет. Она могла бы быть моей дочерью. А я, старый хрен, стою тут и облизываюсь… Правду в народе говорят – седина в бороду… Черт, как же быстро прошла жизнь! Ничего почти не успел, кроме работы, ничего и не видел, толком, можно сказать, и не жил – а уже пора на свалку!»

Он торопливо отвел глаза, точно боялся, что юное создание сможет прочитать его мысли, и принялся оглядываться по сторонам.

Площадка освещалась лампами дневного света, хотя в тот момент в этом не было никакой необходимости – через узкое высокое лестничное окно в особняк заглядывало не по-осеннему яркое солнце. Голубев полюбовался массивными деревянными перилами, которые, очевидно, не так давно отреставрировали и покрыли лаком, потом перевел взгляд на мраморные ступени, когда-то белые, но приобретшие от времени благородный оттенок слоновой кости. Лестница была в полном порядке, но при этом ступени выглядели слегка стертыми, точно просевшими под грузом воспоминаний… Моды, люди, правительства, эпохи менялись – а особняк на Бульварном кольце все стоял и, судя по всему, рушиться не собирался.

«Может, и правда это хорошая идея – поселиться в таком старом доме? – подумал с усмешкой Голубев. – По сравнению с ним я щенок. Ну что такое мои пятьдесят семь на фоне вечности? Этому особняку как минимум втрое больше…»

Ему захотелось поделиться своими мыслями с Олесей, но он не стал этого делать.

– Когда, вы говорите, был построен дом?

Ответить девушка не успела – в кармане его пиджака запиликал мобильник.

– Леонид Николаевич, это вас с телевидения беспокоят, – пропел голос, настолько манерный, что Голубев даже не сумел понять, кто с ним говорит – мужчина или женщина. – Хочу напомнить, что мы ждем вас сегодня в «Останкино», в семнадцать ноль-ноль, на съемки ток-шоу.

– Да, помню. Буду, – отрывисто отвечал Леонид.

Среди всей этой показухи телевидение он, пожалуй, не любил более всего. Ему трудно было в этом признаться даже себе, но держаться перед камерой спокойно Голубев так и не научился. Сколько уже было этих передач – а все равно каждый раз колени дрожали, голос срывался, а лоб и ладони были липкими. Приходилось держать себя в руках, тщательно скрывать неуверенность и в сотый раз принимать участие в беседе о проблемах производства в России, снова и снова выслушивать смертельно надоевшие вопросы о том, как ему, владельцу одного из немногих действительно процветающих отечественных промышленных предприятий, удается удерживать свое детище на плаву. В зависимости от типа передачи Голубев то долго и подробно рассказывал, оперируя схемами и цифрами, то ограничивался заранее заготовленным кратким и остроумным замечанием, но про себя знал единственно верный ответ, который никогда не озвучивал: разве может не принести успех дело, которому ты посвятил себя целиком? Его предприятие, которое он продолжал называть для себя Заводом – хотя оно вот уже много лет как разрослось в огромную холдинговую структуру, включавшую не только производственный комбинат, но и крупную проектно-инвестиционную компанию, надежный банк, разветвленную сеть реализации, – было для него не просто работой. Долгое время вся его жизнь заключалась только в этом. Завод занимал все время бодрствования Голубева и даже снился, заменил семью, друзей и хобби. Так было до тех пор, пока в один совсем не прекрасный день Леонид, стоя перед зеркалом в ванной, вдруг с ужасом осознал, что как-то быстро и совершенно незаметно для себя состарился. Подтверждением тому стало не только его седое и обрюзгшее отражение в зеркале. Вдруг начала подводить память, испортились сон и аппетит, пропали силы во всех смыслах этого выражения и, в довершение всех бед, резко ухудшилось здоровье. Возраст напоминал о себе все чаще и бестактнее – несколько раз Голубева прямо со службы, после трудных переговоров или бурного заседания, увозили в больницу на «Скорой помощи». Врачи обнаружили целый букет недугов: гипертонию, сосудистые заболевания и, самое неприятное, спазмы головного мозга. Последний приступ был особенно тяжелым. Леонид еле выкарабкался и, вняв наконец настойчивым рекомендациям врачей, недвусмысленно указывавшим на серьезность положения, изменил привычный образ жизни. Не сразу, конечно, – поэтапно. Потихоньку он начал отходить от дел, перекладывать часть обязанностей на плечи помощников и заместителей, стал бывать на Заводе все реже и реже. Первое время, находясь вдали от своего детища, от привычного стола и кресла в родном кабинете, от зала заседаний с отделанными темным дубом стенами, от «конторы» – выстроенного еще в позапрошлом веке здания, где находилась администрация, от шумных грохочущих цехов, он чувствовал себя крайне неуютно, не зная, куда деваться и чем заняться. Вне Завода родной провинциальный город казался скучен и бесполезен. Леонид захандрил и впал в депрессию. Не радовали ни путешествия, ни покупка виллы на берегу Адриатического моря, ни строительство яхты – на душе становилось все сквернее. Но неожиданно выручила Москва, где активно развивалось и столь же активно работало представительство его компании. Только в Москве, в ее суматохе и блеске, он, как ни странно, чувствовал себя вполне комфортно и, погружаясь с головой в столичную суету, напрочь забывал обо всех своих проблемах. Здесь все выглядело как-то по-другому, здесь в нем просыпалась жажда жизни. И Голубев зачастил в столицу. Поездки «в люди», как он это называл, становились все более регулярными и длительными, и в какой-то момент ему надоело таскаться по отелям и съемным квартирам. Леонид решил обзавестись собственным жильем и окончательно осесть в Первопрестольной.