Читаем без скачивания Дневник путешествия в Лиссабон - Генри Филдинг

Генри Филдинг

Дневник путешествия в Лиссабон

Предисловие

Для тех, кто главной целью почитает развлечение, нет, пожалуй, чтения более приятного и полезного, чем описания путешествий посуху и по морю, если они написаны, как могли бы и как должны быть написаны, с двояким замыслом: развлечь и осведомить человечество. Зная, как жаждут люди бесед с путешественниками, мы легко поверим, что еще приятнее будет для них общение с их книгами, ибо в них, как правило, можно почерпнуть и больше сведений, и больше развлечения.

Но когда я говорю, что обычно беседа с путешественниками желанна, нужно понимать, что я имею в виду лишь тех, у кого хватает ума использовать свои странствия как положено, то есть получить подлинные и ценные знания людей и вещей, которые лучше всего приобретаются сравнением. Кабы нравы и обычаи человеческие были везде одинаковы, не было бы занятия скучнее, чем путешествовать, ибо разница холмов, долин и рек, короче говоря – различных пейзажей, в которых мы можем усмотреть лицо земли, едва ли доставила бы ему радость, достойную его трудов; и уж конечно, не дала бы возможности сообщить другим о чем-то занимательном или нужном.

Чтобы путешественник стал приятным собеседником для умного человека, необходимо, чтобы он не только много повидал, но и посмотрел сквозь пальцы на многое из того, что видел. Природа, как и всякий талантливый человек, не всегда безупречна в своих произведениях, а посему путешественник, которого можно назвать ее комментатором, не должен рассчитывать, что повсюду найдет предметы, на которые стоит обратить внимание.

Пусть не подлежит сомнению, что можно согрешить, не договорив, как и противоположной крайностью; но такую ошибку простить легче, ведь лучше поголодать, чем переесть, лучше остаться без сладкого за столом у человека, в чьем саду вызревают небывало прекрасные фрукты, нежели унижать свой вкус всякой дрянью, какая попадается в зеленной лавке или на тачке уличного торговца.

Если продолжить аналогию между путешественником и комментатором, нужно ежечасно помнить о прилежном и много читаемом докторе Захарии Грэе, совершенно ненужные комментарии которого к «Гудибрасу»[1] я могу аттестовать так: это единственная книга, в которой процитировано свыше пятисот авторов, из которых в собрании покойного доктора Мида не удалось найти ни единого.[2]

Итак, включать в свой рассказ путешественнику следует мало, но еще меньше есть предметов, относительно которых мы ждем его наблюдений; это дело читателя, и такое приятное, что он лишь очень редко соглашается от него отказаться, если автор и заявит, что хотел ему только помочь. Есть, правда, случаи, когда наблюдения уместны, и другие случаи, когда они необходимы, но подсказать их может только собственный ум. Я отмечу всего одно общее правило, которое полагаю истинным в отношениях между рассказчиком и слушающим, так же как между автором и читателем, а именно – что вторые не прощают первым ни одного замечания, из которого явствовало бы, что эти вторые не могли бы дойти до этого своим умом.

Но весь его труд по приобретению знаний, все его умение отобрать их и все искусство, с каким они сообщаются, – всего этого мало, если он не сумеет стать собеседником не только ценным, но в какой-то степени и приятным. Вся ценность, какую можно извлечь из нудного рассказа скучного малого, едва ли может вознаградить нас за наше внимание. Нет, казалось бы, ничего на свете столь ценного, как знания, а между тем нет ничего, к чему люди прилагали бы так мало усилий; разве что речь идет о том самом низком уровне знаний, который вызван любопытством, а значит – пользуется поддержкой этой сильно действующей страсти. В самом деле, удовлетворить эту страсть по плечу любому путешественнику; но руководящим правилом это служит только слабым умам.

Поэтому, чтобы рассказ его понравился человеку умному, путешественник должен обладать несколькими важными и редкостными талантами, столь редкостными, что едва себе веришь, обнаружив их в одном и том же человеке.

И если все эти таланты должны соединиться в рассказчике, то тем более это необходимо писателю, ибо здесь повествование допускает более высокие украшения слога, и каждый факт, каждое чувство подвергается самому полному и неспешному рассмотрению.

Странным поэтому показалось бы, если бы таких писателей нашлось сколько угодно; ведь природа распределяет свои богатейшие таланты весьма бережливо, и редко когда одному человеку достается их несколько. Но, с другой стороны, столь же трудно решить, почему едва ли найдется хотя бы один писатель такого рода, заслуживающий нашего внимания; и в то время, как все другие ветви истории (а это история!) дали работу нашим лучшим перьям, почему именно ею пренебрегли все люди большого таланта и эрудиции и передали ее в законную собственность готам и вандалам?

А между тем именно так обстоит дело, за очень, очень редкими исключениями. В их числе я охотно назвал бы Бэрнета и Аддисона,[3] если бы не правильнее было считать первого политическим эссеистом, а второго – комментатором классиков, а отнюдь не авторами книг о путешествиях; этого звания они и сами, возможно, меньше всего жаждали удостоиться.

И правда, если выделить эту пару да еще двоих-троих, в остатке получим такую гору скуки, что наименование «писатель-путешественник» едва ли покажется желанным.

Знаю я, знаю, что таковым кое-кто считает и старика Гомера; и правда, начало его «Одиссеи», может быть, и подтверждает такое мнение, с которым я не стану спорить. Но каким бы видом поэзии ни была «Одиссея», она несомненно возглавляет его, так же как «Илиада» возглавляет другой. Это, я думаю, превосходный Лонгин признал бы и в наши дни.[4]

Однако на самом деле «Одиссея», «Телемак»[5] и прочее в этом духе по отношению к описанию путешествия, которое я задумал, то же, что романтические фантазии по отношению к истории: первые только путают и искажают вторую. Я далек от мысли, что Гомер, Гесиод[6] и другие древние поэты и мифологи сознательно задавались целью исказить и запутать старинные хроники, но они это безусловно сделали; и лично я, признаюсь, больше любил бы и почитал Гомера, если бы он написал правдивую историю своего времени смиренной прозой, а не те сладкозвучные поэмы, что так заслуженно удостоились хвалы во все времена. Ибо хотя я, читая их, восхищаюсь и дивлюсь, все же, читая Геродота, Фукидида и Ксенофонта, я получаю больше радости и больше удовлетворения.

Впрочем, и у древних поэтов есть свои оправдания. По сравнению с огромностью их гения, которую они не могли выразить, не добавив к факту вымысла, границы природы казались им слишком тесными, да еще в такое время, когда нравы человеческие были слишком просты, чтобы найти в них разнообразие, которое они с тех пор так тщетно предлагали на выбор самым ничтожным поэтам; и тут древних опять-таки можно оправдать за то, как именно они это делали:

…ut speciosa dehinc miracula promant.[7]

Они превращали не столько реальность в вымысел, сколько вымысел в реальность. Картины их так смелы, краски так ярки, что все, к чему они прикасаются, словно существует именно так, как они это изобразили: их портреты так похожи, а пейзажи так прекрасны, что мы и там и тут узнаем руку природы, не задаваясь вопросом, сама ли природа или ее подмастерье – поэт первым сделал подмалевку.

Но у других писателей (первым из них ставлю Плиния[8]) нет таких причин просить о снисхождении; они лгут ради лжи либо для того, чтобы нагло, ни на кого не ссылаясь, навязать своим читателям самые чудовищные невероятности и абсурды; относятся к ним так, как некоторые отцы – к своим детям, а другие отцы – к непосвященным, требуя их веры во все, что будет рассказано, только на основании своих собственных утверждений, даже не давая себе труда приспособить свою ложь к человеческой доверчивости и согласовать ее с мерой обычного понимания, но зато проявляя слабость и коварство, а часто – больше всего нахальство; настаивают на фактах, противных чести бога, зримому порядку вещей, известным законам природы, истории былых времен и опыту наших дней, на фактах, к которым никто не может отнестись с пониманием и верой.

Если мне возразят (а возразить мне всего удобнее там, где я сейчас пишу,[9] ибо нигде фанатизм не расцвел так пышно), что целые нации безоговорочно верили в такие абсурды, я отвечу: это неправда. Они ничего не понимали в этих делах, а воображали, что понимают очень много. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что папа римский и его кардиналы взялись бы проповедовать любую из христианских ересей, чьи догмы диаметрально противоположны их собственной, все доктрины Зороастра, Конфуция и Магомета,[10] притом не только с известным успехом, но так, что ни один католик на тысячу и не заподозрил бы, что переменил свою веру.