Читаем без скачивания Разум и природа - Бейтсон Грегори

Разум и природа — необходимое единство[1]

Перевод А. И. Фета

выполнен с издания Bateson G., Mind and Nature,

Macmillan Book Club Edition, 1979.

В квадратных скобках [] с пометкой Прим. перев. даны примечания А. И. Фета, без пометки — примечания автора.

I. ВВЕДЕНИЕ

Платоник Плотин доказывает при помощи цветов и листьев, что от Всевышнего Господа, чья красота невидима и невыразима, на все земное снисходит Промысел Божий. Он указывает, что хрупкие и бренные предметы нашего мира не могли бы быть наделены красотой столь безупречной и совершенной, если бы они не исходили от Божества, бесконечно наполняющего своей невидимой и неизменной красотой все сущее.

[Значительная часть этой главы представляет собой лекцию, прочитанную автором 17-го ноября 1977 года в Соборе Иоанна Богослова в Нью-Йорке.]

В июне 1977 года у меня, как я полагал, имелось начало для двух книг. Одну я назвал Идея эволюции, вторую — Каждый школьник знает [Одна из любимых фраз лорда Маколея, которому приписывают изречение: «Каждый школьник знает, кто взял в плен Монтесуму, и кто задушил Атагуальпу».]. В первой из них я хотел пересмотреть теории биологической эволюции в свете кибернетики и теории информации. Но, принявшись за эту книгу, я почувствовал, что мне трудно писать ее, поскольку читатель, которого я имел в виду, вряд ли понял бы формальные и, следовательно, простые предпосылки сказанного. Я с потрясающей ясностью осознал, что школьное образование — и в Соединенных Штатах, и в Англии и, вероятно, во всех западных странах — так старательно обходит все самые фундаментальные вопросы, что мне пришлось бы написать вторую книгу, разъясняющую, как мне казалось, элементарные идеи, относящиеся к эволюции и вообще почти ко всем биологическим и социальным вопросам — даже к повседневной жизни, вплоть до утреннего завтрака. Официальное образование почти ничего не говорит о природе того, что мы встречаем на берегу моря и в лесу мамонтовых деревьев, в пустыне и в степи. Даже взрослые люди, сами имеющие детей, не могут отчетливо объяснить, что такое энтропия, таинство, синтаксис, число, количество, паттерн, линейная зависимость, имя, класс, значимость, энергия, избыточность, сила, вероятность, части, целое, информация, тавтология [ «Тавтология» в смысле Бейтсона — строгий логический вывод из исходных посылок, без какого-либо отрицательного оттенка. — Прим. перев.], гомология, масса, месса, объяснение, описание, правило размерностей, логический тип, метафора, топология, и т. д. Что такое бабочка? Что такое морская звезда? Что такое красота и уродство?

Я подумал, что книгу с изложением некоторых из этих весьма элементарных идей можно было бы несколько иронически озаглавить «Каждый школьник знает».

Но когда я работал в Линдисфарне над этими двумя рукописями, добавляя по куску то к одной из них, то к другой, обе они постепенно начали объединяться в нечто целостное, и в результате этого объединения возникла точка зрения, которую, вероятно, можно назвать платонической [Самое знаменитое открытие Платона относилось к «реальности» идей. Обычно мы считаем, что обеденная тарелка «реальна», а ее круглость — это «всего лишь идея». Но Платон заметил, что во-первых, тарелка на самом деле не совсем круглая, а во-вторых, что в мире существует огромное число объектов, которые походят на круглые, приближаются или стремятся к «круглости». Поэтому он заключил, что «круглая форма» идеальна (прилагательное от слова идея), и что все формы и самая структура мира в действительности объясняются этими его идеальными составляющими. Для него, как и для Уильяма Блейка и многих других, этот «Телесный мир», который наши газеты считают «реальным», был чем-то вроде побочного продукта действительно реального мира — мира форм и идей. Вначале была идея.]. Мне казалось, что в «Школьнике» я излагал весьма элементарные идеи об эпистемологии (см. Словарь), то есть о том, как мы можем что-либо знать. Под словом мы я, конечно, понимал нечто очень общее — и морскую звезду, и лес мамонтовых деревьев, и делящееся яйцо, и Сенат Соединенных Штатов.

А что-либо включало все то, что каждое из этих существ по-своему знает — например, «как приобрести форму с симметрией пятого порядка», «как выжить в условиях лесного пожара», «как расти, сохраняя свою форму», «как учиться», «как писать конституцию», «как изобрести и водить автомобиль», «как считать до семи», и т. д. Это удивительные существа; то, что они знают и умеют, кажется чуть ли не волшебством!

А главное, я включил в этот список «как эволюционировать», поскольку предполагал, что эволюция и обучение должны подчиняться одним и тем же формальным закономерностям — так называемым законам. Как видите, я начал применять идеи «Школьника» для осмысления природы не только нашего собственного знания, но знания в более широком смысле, объединяющего в единое целое морских звезд, анемоны, леса мамонтовых деревьев и человеческие комитеты.

Мои две отдельные рукописи начали превращаться в единую книгу, поскольку существует единое знание, объединяющее эволюцию и человеческие сообщества, хотя столь умным существам, как мы с вами, могут показаться глупыми какие-то комитеты и нации.

Я вышел за пределы той области, которая, как иногда думают, ограничивается человеческим телом. Иначе говоря, в ходе работы над книгой я начал представлять себе разум, как отражение обширных и многочисленных сторон мира, лежащих вне мыслящего субъекта.

Я увидел, что природа вовсе не отражает самые грубые, простые, животные и примитивные свойства человеческого вида. Напротив, природа отражается в самых сложных, эстетически совершенных и изящных хитросплетениях человеческих свойств. Там, в «природе», за оборотной стороной зеркала я нашел не собственную жадность и целенаправленность, не так называемые «животные инстинкты». Напротив, я увидел там корни человеческой симметрии, красоты и уродства, эстетики, самOй жизненности человека, и в какой-то степени — даже мудрости. Человеческая мудрость, красота тела и даже стремление изготовлять прекрасные вещи точно так же «животны», как и жестокость. В конце концов, само слово «животное» означает «наделенное душой или духом (animus) [Английское слово animal (животное) происходит от латинского animus, означающего «душа», «дух». — Прим. перев.]».

Поэтому на вопрос (Экклезиаста) Псалмопевца «Господи, что есть человек?» вряд ли можно ответить, используя в качестве основных предпосылок теории, исходящие из крайне анималистской и неадекватной психологии.

Я никогда не мог принять начала книги Бытия: «Вначале земля была бесформенна и пуста». Эта исходная tabula rasa поставила бы перед термодинамикой труднейшую задачу на ближайший миллиард лет. Может быть, земля никогда не была tabula rasa, как не является ею человеческая зигота — оплодотворенное яйцо.

У меня возникла мысль, что устаревшие, но все еще общепринятые представления эпистемологии — особенно эпистемологии человека — отражают представления устаревшей физики и любопытным образом контрастируют с тем, как мало мы, по-видимому, знаем о живых существах. Дело выглядело так, как будто представители нашего человеческого вида считаются совершенно уникальными и совершенно материалистичными, в отличие от всего остального живого мира, который имеет обобщенный (а не уникальный) характер и духовен (а не материалистичен).

Может показаться, что в эволюции культуры существует что-то вроде закона Грешэма, согласно которому упрощенные идеи должны всегда вытеснять утонченные, а грубое и отвратительное должно вытеснять прекрасное [В экономике законом Грешема называется тенденция менее ценного вида денег вытеснять из обращения более ценный, потому что более ценные деньги припрятываются. — Прим. перев.]. Но прекрасное, несмотря ни на что, существует!

У меня возникло впечатление, что по сравнению с картиной человеческого духа, как ее изображает в наше время ортодоксальный материализм и в значительной степени ортодоксальная религия, любая организованная материя (а я не знаю, что такое неорганизованная материя, если таковая существует) устроена более мудро и сложно, даже если это такая простая система связей, как паровой двигатель с регулятором.

В какой-то форме эти идеи начали возникать у меня еще в детстве. Но я начну с двух случаев, когда мне пришлось их высказать. В 50-х годах передо мной стояли две педагогические задачи. Я вел занятия с ординаторами психиатрической больницы Администрации Ветеранов в Пало Альто и с молодыми битниками в калифорнийской школе изящных искусств в Сан-Франциско. Я расскажу вам, как начались эти два курса, как я искал подходы к этим двум столь различным аудиториям. Если вы сопоставите эти две лекции, то поймете, что я имею в виду.