Читаем без скачивания Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Безсонов

Юрий Дмитриевич Безсонов

Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Дорогая сестра!

Вот уже несколько дней я нахожусь в том состоянии, когда человек, захлебываясь от ощущения полноты жизни, выходить за грань повседневности и не может совладать с собой, чтобы словами, буквами, знаками и всеми чувствами выразить радость бытия.

Вот уже несколько дней я принуждаю себя написать тебе.

Я чувствую, я понимаю, что я должен поделиться с тобой своей радостью. Хочу — и не могу этого сделать. Я пьян от свободы. Я счастлив, чувствуя жизнь и у меня нет слов это передать.

Я обращаюсь к тебе и прошу меня понять.

Восемь лет разлуки, восемь лет молчания и вдруг возможность общения. Да не прежнего ограниченного, не частичного, не нелегального — записочками и слухами, детски шифрованными письмами, а полная возможность просто, ясно и откровенно выразить то, что ты хочешь.

Моя голова этого еще не охватывает, я к этому не привык и еще не умею пользоваться свободой выражения мысли. Мысль бегает, не сосредоточивается. Я стараюсь уловить главное и все кажется главным.

Но надо начинать…

Я за границей!

Ты не можешь себе представить сколько жизни, полноты и смысла в этих словах для меня, человека бежавшего из неволи, из России. Ведь в них сосредоточивается все. Я дышу, — я чувствую, — я понимаю, — я свободен, — я счастлив, — я живу. Я… я человек.

{6} Как мне хотелось бы одним махом, одним мазком передать тебе все мое прошлое и настоящее. Жаль. Но это невозможно. Слишком много событий и переживаний, чтобы выявить их разом.

Но прежде всего, основа всего, все для меня, одно для меня — я верю в Бога.

Двадцать шесть тюрем, побеги, налеты, нелегальная жизнь, белые, красные, арестантские вагоны, уголовники и проститутки, страдания и мучения, постоянная угроза смертной казни выковали во мне человека сильного в жизни не доковали силу духа.

В то памятное для меня утро, когда на рассвете я вышел в тайгу, разоружив конвоиров, оставляя за собой Соловецкую каторгу, — огромное пространство болот и лесная чаща отделяли меня от Финляндской границы.

На 36-ой день я достиг ее.

Сила?.. Нет. Сила не в моей упрямой воле, а в Божьей, с которой я должен слить свою и правилен не мой путь борьбы за жизнь, а единственный истинный путь, — путь, который нам указал Христос. Мне труден он. Я уклоняюсь от него постоянно, ежечасно, ежеминутно, и я расписываюсь: — я слаб. И слаб потому, что я силен. Но я вижу идеал. Я верю в Любовь Правду — Добро — Истину — Бога. Я шатаюсь, но я иду. Я иду и я дойду.

Сейчас, пока еще жива во мне память о прошлом, я хочу передать тебе мою жизнь так, чтобы она была тебе понятна и ясна. Я буду тебе писать просто, что сам видел, сам чувствовал, пережил, только правду.

Твой брат Ю. Б.

Р. S. Посылаю тебе мою фотографию, снятую в Финляндии, перед отъездом из местечка Кусома, через 2 недели после нашего перехода границы. Здесь я уже вымыт, брит и дыры зашиты.

На группе, слева направо стоят: Мальбротский, около него с перевязанными ногами Мальсогов, Сазонов и Приблудин.

{7}

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НА СВОБОДЕ

Зимний Дворец близится к сдаче.

Снаружи — Банды большевиков и обстрел с "Авроры". Внутри — Паника. И добровольцы и большевики… И женский батальон и провокаторы. Митинги и уговоры тысячи и одного начальника.

Дядя с бородой — не то А — в, не то новый "диктатор" и комендант дворца M. — на трибуне. Просит, уговаривает, убеждает защищать. Кого? Для чего? "Правительство"? Его убежавшего главу? Или самого диктатора-оратора?

Переговоры парламентеров… Казаки уходят с оружием в руках, и я с тремя наганами в карманах на улице.

Человек найден… Поднять… Большевик улюлюкнул и погнал. Зверь пошел на человека… Человек стал зверем.

Дворцовая набережная. Прожектор с "Авроры"… Вдоль Невы большевицкие броневики. Людей не видно, — только их пулеметы медленно двигаются вслед нашему пути, — жуткое, напряженное состояние. Один какой-нибудь выстрел, искра и взрыв неизбежен. Паника и мы перебиты.

Но вот Зимняя Канавка… Литейный мост. Напряжение спало.

Куда? Жизнь бродяги началась. Казаки предложили переночевать у них. Пошел с ними. Прожил три дня и три ночи.

Прибежал вестовой и сообщил, что три сотни, сторонники большевиков, арестовали весь офицерский состав защитников Зимнего Дворца. Забрал свои револьверы и пошел к себе в "Асторию".

Подъезд…

Входить?

Возьмут… Эх, все равно!

Знаменитая "Астория". Гнездо контрреволюции, теперешняя цитадель большевиков. Вошел в свой номер и сразу убедился, что с обыском у меня еще не были.

В тумане рисуется мне моя жизнь там, в этот период.

{8} С утра звонок — призываются комиссионеры, — закупается вино из разграбленных погребов… Вино… Опять вино… И целый день полупьяное состояние. Все равно не хорошо. Конец… Конец чего? Все равно чего. Всему конец. Конец чувствуется… он реален, он виден, он ясен но необъясним. Надо забыться. Чем, как? Все равно… но забыться во что бы то ни стало, хоть на сегодня, на сейчас… Не думать, не сознавать, не понимать, загулять.

И шли загулы, смелые, последние, вызывающие. Вроде, ночных прогулок по большевицкому Петрограду с хором трубачей Гвардейского Экипажа. Последние судороги — агония — непонятного, необъяснимого, но все таки ясно выраженного конца чего-то.

И тут же, в те же ночи, первые, корявые гримасы большевика, первый крик торжества победившего зверя и его укусы.

Чекисты, матросы и обыски — еще неопытные, ученические. Грабеж. Забирали все ценное, уносили вино… За обысками — аресты. За арестами выстрелы.

Отдельные, глухие, какие-то, казалось, неопасные. В "Астории" появился большевицкий комендант, в холле, потухло электричество. Сняли ковры. Прислуга переменилась. Астория нужна большевикам!

Посыпались предложения, предписания, угрозы, требования покинуть гостиницу. Но я продолжал жить, — и продолжал потому, что было все равно. Лишь бы не проявлять инициативы, не думать и как-нибудь прожить сегодняшний день.

Затем переехал к приятелю.

Чека уже обыскивала целыми кварталами.

Мы играли в страуса и, по неопытности, баррикадами у дверей думали защититься. Не ночевали дома. Ели воблу.

В январе 1918 года я бежал от арестов в гор. Сольцы Псковской губернии.

Хорошая была жизнь. Тихая, спокойная, уютная. Русская зима. Комната в мезонине. Тепло. Русская печка с лежанкой, маленькие окна, на окнах цветочки и занавесочки треугольниками, чинная мебель. По вечерам самовар и лампа под синим абажуром. В углу лампадка. Совсем келия… только иногда… на двоих… И как хорошо бывало, когда она была "на двоих" — и как жалко, что это бывало только "иногда"…

{9} Помнится Пасха. Страстная неделя… Извозчик у подъезда, стук в дверь и знакомый голос — "второй в келии". Я не ждал и захлебнулся от радости… Спички, свечка, защелки у дверей, все ходило у меня в руках.

Потом заутреня… Разговенье…

Бывало у меня не хватало на махорку, а тут явилось все, — и пасха, и кулич, и окорок, и водка и какая то сливянка и пьяный, славный хозяин, который утверждал на рассвете, что на Пасху солнышко, вставая, танцует… Хорошо было…

Надо было есть и я зарабатывал себе хлеб пилкой дров. Взял подряд и работал с 6-ти утра до 6-ти вечера. Труд этот казался даже приятным. Выматываясь физически, я не замечал окружающего.

В городе жил генерал, признавший власть советов. Он узнал о моем пребывании здесь и вызвал к себе. Я пришел и получил предложение вступить в формировавшуюся тогда красную армию на командную должность. Отказался. Он настаивал, уговаривая. Я категорически отказался и продолжал жить работой, оторванный от жизни, почти ни с кем не видясь.

Летом мой заработок совсем упал и я решил попробовать заняться торговлей или вернее спекуляцией.

В это время ко мне приехал мой приятель ротмистр Владимир Николаевич Юрьев. Он был мой друг. Мы вместе росли, знали друг друга и наша жизнь складывалась так, что в исключительные моменты судьба сталкивала и связывала нас.

Высокий, худой, черный, с сухим упрямым лицом. Большой силы воли, часто переходящей границу и впадающей в упрямство, очень выдержанный, всегда наружно спокойный, он был вместе с тем. чрезвычайно чуткий человек и порядочный, с большим размахом, товарищ. Как к себе, так и к людям, в то время, он относился очень строго и последнее обстоятельство ему много портило в жизни.

Я его высоко ценил.

В августе я съездил в Петроград, где мне удалось достать сахарину. В Сольцах я его удачно обменял на хлеб.

{10} Казалось дело наладилось, и я вскоре вновь отправился в Петроград, не подозревая, что этим путешествием заканчиваются мои последние дни на свободе.