Читаем без скачивания Жил-был Дед - Максим Фарбер

Максим Фарбер

Жил-был Дед

В мире давно не осталось людей. Даже Баба – и та подцепила странную болячку; долго сопротивлялась, не показывала Деду, что захворала, но потом всё стало очевидно. Баба с головы до ног покрылась чёрными струпьями, ревела, как корова, расцарапывала их («Ай, если бы оно хоть как-то помогло!») И в итоге умерла.

Потом стала болеть земля. Собственно, она уже давно была не в хорошем состоянии – комковатая, сухая, без травы и всего, что делало её (когда-то) живой… Но когда на земле возникли красные пятна, потом порыжели, потом пожелтели, а потом и вовсе ссохлись в однообразную корку – Дед понял: ничего хорошего это не сулит. Верней, не сулило бы – если б не его пресловутая нечувствительность ко всяким… Э-э-э… Ко всякой дряни.

Иногда с неба перед домом плюхался Гордеич. Смешно лопотал куцыми крыльями – «крыльцами», называл их Дед. «Ой, ну ты сказанёшь!» – хохотал Гордеич. – «Надо ж такое ляпнуть, чо!» Пинал облупленным когтем косую завалинку, охаживал её со всей дури задней лапой и снисходительно объяснял: «ВОТ что по-русски именуют – крыльцо!..» На этом их с Дедкой интересное общение и заканчивалось – гость, разозлившись до крайности, улетал. Впрочем, иногда он всё-таки задерживался чуть подольше – как ни крути, а Дед единственный, у кого можно «заиграть» Бездонную Бочку. В Бочке же была отменная бормотуха… Правда, Гордеича в последнее время не интересовал ни этот домашний напиток, ни откровенно тупой спор «как что по-русски». Его вообще мало что интересовало. Иногда, всё-таки будучи в относительно неплохом настроеньи, он рассказывал, что пустыни, над которыми летал, поражены жуткой болезнью, и имя ей – «песчаная плесень». («Ну ты понимаешь», – говорил он, – «крупка такая белая, холодная, будто наст»). Моря и океаны тоже превращались в плесневые пятна; Чудо-Юдо давно не вылазил на поверхность – если он жив, то явно боится жадных северян, которые тут как тут со своими неводами. («Ходят слухи, Яковлич, что китовое мясо – от всех болезней… это… панацея!»)

Деду было очень противно слушать, как его старые друзья по сказкам и легендам сдают позиции. Глупая надежда, что ещё хоть парочка царевен (пусть буромордых и пучеглазых!) где-то да осталась, ныне уж давно перестала греть душу. Что там говорить, даже Яга Ягинишна не подавала о себе знать добрых полгода. Только и слышал Дед, от того же змея, что, перед тем как слечь в областную больницу, ведьма сдала свои рога вместе с костяною лапой на базар. Под видом всего того, что осталось от козлика (иначе бы не приняли!) Лечение же больничное, если и не угробило её, то вполне могло сделать «овощем» и послужило бы причиной для отправки в чертомоль… (пардон, богадельню! А этого Дед не хотел себе воображать. «Без того, м-мать моя, житуха – лучше не надо…»)

Коля Боккер укатился прочь из нищей России, куда подальше. Как пел известный городской стиляга из благополучных, давних времён, «подальше в те края, где живут светлей». Но таких краёв много лет не существовало, а значит, Колю давно слопали. Какой-нибудь вислоухий ребе, или, не приведи Господи, местечковый авторитет, доросший до наглого и неприкрытого терроризма – Вульферт Фокс (змей про него рассказывал)… В общем, кто б там ни был, а наивный и добродушный толстяк Коля вряд ли вернётся.

В таком положеньи Дед мог опираться только на то, что рядом с ним. Или – КТО. Пёс в конуре. Бурёнка в стойле. Ряба в полупустом курятнике. Все они ещё не больны – и слава Богу. Также оставался сам змей. Хоть какая-то, но всё же дружба…. Правда, замешанная на исконно русском напитке – а не (!!) Однако же, как мог, Дед это общение пытался тянуть. Расспрашивал змея то об одном, то о другом… А потом понял, что вопросы кончились, Гордеич улетел навсегда. Значит – в беспросветной маете не промелькнёт с этого момента ни единого яркого пятнышка.

Утром он просыпался. Если бормотуха еще действовала со вчера, то первый вопрос Деда (не пойми кому) был: «А где я?» И потом: «Люди, поможиить! Товарищ старшина!..» Но очень скоро он успокаивался – видел перед собою привычный палисад, пустую клумбу, где засохший три года назад василёк (а может, базилик?.. Бог его разберёт!) упорно пытался всё же зацвести, но из этого получалось только глупое и бессмысленное отращивание ненужных стеблей, листков и т. д. Почему цветок и напоминал теперь ужасного монстра. Многорукого и многоногого. К тому же – «зелёного» по происхождению. («Коммунистам и белякам на заметку», – смеялся внешнеполитический информатор Деда – змей, ещё когда заглядывал сюда).

А возле, у палисада, была конура. Лукман (от рождения названный Люсей, но потом определённый кем-то как кобель) бесился на цепи, ходил по своим делам – сколько, опять же, цепь позволяет – в угол двора, возвращался в будку и садился за роман в стихах под названием «Мозговая кость». Деду он не показывал, что пишет; да тому особенно и не хотелось.

Пёс дружил с глупой мухой, выпивавшей (потихоньку, помаленьку) остатки позавчерашней бурды у него в миске. Правда, по-мушиному не понимал. Но философия Мадам, которую он видел в действии (главное – нажраться до отвалу, а что потом, то потом) произвела на него неизгладимое впечатление. «Я вставлю в свой роман главы-трактаты. О том, как важно иногда – нет, ВСЕГДА! – вовремя поесть. Плотно. Сытно. Не-особо-то-вкусно даже… но, чёрт подери, так, чтоб брюхо было набито под завязку, чтоб больше в него пихать ничего не хотелось! Вот это главное. И чтоб потом было повернуться на бок. А Набоков, или ещё того хуже, Бунин – просто чушь. Кошачья».

Со стороны всё это звучало: – Гау, гау! Гр-р!!

Послушав философские рассуждения Пса насчёт превосходства насущных нужд над культурой и эстетикой, Дед пожимал плечами, говорил «Ну чё ты лаешь, угомонись», и… наливал ему ещё бурды в миску.

Таким образом, цель Лукмана была удовлетворена. Чего он хотел, того и добивался (как правило).

Впрочем, такое взаимовыгодное со-творчество (в плане идей) и рабочая бизнес-модель построения общественных отношений уж никак не помешали ему цапнуть Муху, когда был совсем голодный. Муха, правда, вырвалась, пожертвовав половинкой своего крыла, и потом долго, сердито жужжала, оглядываясь на Пёсью будку.

Временами Деду надоедали все эти локальные конфликты. Гадко на сердце становилось, когда он глядел, как Пёс-философ возится со своим «текстом», полуначертанным тою