Читаем без скачивания Мнимая любовница - Оноре Бальзак

Оноре де Бальзак

Мнимая любовница

Посвящается графине Кларе Маффеи

Одна из самых богатых наследниц Сен-Жерменского предместья, девица дю Рувр, единственная дочь маркиза дю Рувра, в сентябре 1835 года сочеталась браком с графом Адамом Мечеславом Лагинским, молодым польским эмигрантом. Да будет мне дозволено писать фамилии так, как они произносятся, — это избавит читателя от созерцания укреплений из согласных, которые славянские языки воздвигают вокруг гласных, вероятно, боясь, как бы те ввиду своей малочисленности не потерялись. Маркиз дю Рувр почти полностью растратил одно из самых крупных дворянских состояний, которое в свое время дало ему возможность жениться на девице де Ронкероль. Итак, со стороны матери дядей Клемантины дю Рувр был маркиз де Ронкероль, а тетей — г-жа де Серизи. А со стороны отца она имела счастье называть своим дядей большого чудака — шевалье дю Рувра, младшего в семье, холостяка, разбогатевшего на продаже земель и домов. Маркиз де Ронкероль потерял обоих своих детей во время эпидемии холеры. Единственный сын г-жи де Серизи, молодой военный, подававший блестящие надежды, погиб в Африке во время битвы при Макте. В наши дни богатым семьям грозит опасность либо обречь своих детей на бедность, ежели их много, либо, ежели их всего один или двое, примириться с прекращением рода, — таково неожиданное последствие Гражданского кодекса, о чем не подумал Наполеон. Итак, несмотря на безумные траты маркиза де Ронкероля, который содержал Флорину, одну из самых очаровательных парижских актрис, Клемантина сделалась богатой наследницей. Маркиз де Ронкероль, чрезвычайно искусный дипломат на службе у новой династии, его сестра г-жа де Серизи и шевалье дю Рувр решили, дабы их состояние не попало в руки маркиза дю Рувра, осчастливить племянницу, которой они обещали каждый по десять тысяч ренты со дня ее вступления в брак.

Нечего и говорить, что молодой поляк, хотя он и был эмигрантом, ровно ничего не стоил французскому правительству. Граф Адам принадлежал к одной из наиболее древних и славных польских фамилий, связанной родственными узами с Сапегами, Радзивиллами, Ржевусскнми, Чарторыйскими, Лещинскими, Яблонскими, Любомирскими — словом, со всей сарматской знатью, а также с большинством немецких владетельных домов. Но Франция в царствование Луи-Филиппа не отличалась особым знанием геральдики, и знатность происхождения не могла служить рекомендацией для пришедшей в то время к власти буржуазии. К тому же, в 1833 году, когда Адам стал появляться на Итальянском бульваре, у Фраскати, в Жокей-клубе, он вел рассеянную жизнь молодого человека, разочаровавшегося в политике, зато вновь обретшего вкус к беспутству и наслаждениям. Его принимали за студента. В ту эпоху следствием позорной правительственной реакции явилось унижение польской нации, которую республиканцы чаяли возвысить. Странная борьба «Движения» против «Сопротивления» — два слова, которые через тридцать лет никто не поймет, превратила в забаву то, к чему должно было отнестись с уважением; побежденный народ, которому Франция оказала гостеприимство, в пользу которого устраивали праздники, в пользу которого по подписке пели и танцевали — словом, народ, который в ту пору, когда Европа ополчилась на Францию в 1796 году, предоставил Франции шесть тысяч солдат, и каких солдат! Не делайте отсюда вывода, что я осуждаю императора Николая и оправдываю Польшу или наоборот. Прежде всего глупо заниматься политическими рассуждениями в повести, цель которой позабавить или заинтересовать. Кроме того, Россия и Польша были в равной мере правы: первая стремилась к единству государства, вторая — к былой свободе. Скажем мимоходом, что Польша могла завоевать Россию не оружием, а мирным путем, повлияв на нее своим бытом и нравами, подобно китайцам, которые в конце концов окитаили татар и, надо надеяться, когда-нибудь окитаят англичан. Польша должна была ополячить Россию. Понятовский попробовал это сделать в наименее спокойной области империи; но этот дворянин, ставший государем, не был понят своими подданными, должно быть, потому, что и сам себя не понимал. Как не возненавидеть несчастных людей, которые послужили поводом для ужасной лжи как раз тогда, когда весь Париж вышел на улицу, требуя оказать помощь Польше? Поляков сочли приверженцами республиканской партии, закрыв глаза на то, что Польша — республика аристократическая. С этой минуты буржуазия с презрением отвернулась от поляков, которых перед тем превозносила до небес. Стоит только подуть ветру восстания, и парижане, какой бы ни был в это время режим, легко переходят от одной крайности к другой. Только такими зигзагами парижского общественного мнения можно объяснить то, что в 1835 году народ, считающий себя самым умным и учтивым на свете, живущий в центре просвещения, в городе, где Процветают искусства и литература, превратил в презрительную кличку слово «поляк». Увы, существует два типа поляков-эмигрантов — поляки-республиканцы, сыны Лелевеля, и поляки-аристократы, которые принадлежат к партии, возглавляемой Чарторыйским. Эти два типа поляков так же враждебны друг другу, как вода и огонь. Но разве они в этом виноваты? К какой бы нации ни принадлежали эмигранты, в какой бы стране они ни нашли приют, такая вражда в их среде неизбежна. Родину и ненависть уносят в сердце своем. Два французских священника, эмигрировавшие в Брюссель, питали друг к другу лютую ненависть; когда одного из них спросили о ее причине, он ответил, указав на своего собрата по несчастью: «Он янсенист». Изгнанник Данте охотно бы заколол противника белых. Вот где надо искать причину нападок французских радикалов на князя Адама Чарторыйского, достойного всяческого уважения, а также неприязни к некоторой части польской эмиграции со стороны Цезарей от торговли и Александров от промыслов. Итак, в 1834 году все парижские острословы изощрялись в шутках по адресу Адама Мечеслава Лагинского. «Хоть он и поляк, а симпатичный», — говорил Растиньяк. «Все поляки корчат из себя вельмож, — говорил Максим де Трай. — Но Лагинский по крайней мере платит карточные долги; я начинаю верить, что у него были поместья». Не в обиду изгнанникам будь сказано, но легкомыслие, беспечность, непостоянство сарматской натуры давали повод парижанам злословить насчет поляков, хотя в подобных же обстоятельствах парижане вели бы себя ничуть не лучше. Французская аристократия, которая во время революции встретила такой радушный прием со стороны польской аристократии, не отплатила тем же полякам, вынужденным эмигрировать в 1832 году. Не побоимся сказать, что Сен-Жерменское предместье в этом смысле и по сию пору в долгу перед Польшей. Кто такой граф Адам, богат ли он, беден или, может быть, просто авантюрист? Этот вопрос долго оставался неразрешенным. Дипломатические салоны, точно соблюдая инструкции, подражали молчанию императора Николая, для которого в то время каждый поляк-эмигрант перестал существовать среди живых. Тюильри и большая часть тех, для кого слово, сказанное там, закон, доказали, что обладают отвратительным свойством, в политике именуемым мудростью. Там не приняли некоего русского князя на том основании, что он якобы заслужил немилость императора Николая, хотя, будучи в эмиграции, вместе с ним курил сигары. Знатные поляки, которых из осторожности не признавали ни двор, ни дипломатический корпус, жили в библейском одиночестве — так сказать, super flumina Babylonis,[1] или же посещали нейтральные салоны, где терпимы ко всяким политическим убеждениям. В таком изобилующем увеселениями городе, как Париж, где развлекаются на любой ступени общественной лестницы, для поляков, ветреных от природы, было слишком много соблазнов. Кроме того, не скроем, наружность и поведение Адама не вызывали симпатии. Существует два типа поляков, как существует два типа англичанок. Если англичанка не очень хороша собой, она ужасно безобразна; граф Адам принадлежал к этой последней категории. Нездоровый цвет лица, маленькая голова, словно зажатая в тиски, короткий нос, бесцветные волосы, рыжие усы и борода придавали ему сходство с козой, к тому же еще он был худ и мал ростом, а его грязновато-желтые глаза глядели как-то вкось, тем взглядом, который обессмертил своими стихами Вергилий. Как сумел он сочетать с такой неблагодарной внешностью изысканность манер и тона? Объясняется это, во-первых, тем, что он был вылощен, как денди, а во-вторых, тем, что воспитала его мать, урожденная Радзивилл. Храбрость его граничила с беззаветной удалью, зато ум проявлялся только в ходячих и недолговечных остротах, присущих парижской болтовне. Но среди модных львов не так-то легко встретить молодого человека тонкого ума. В наши дни светские люди слишком много говорят о лошадях, доходах, налогах, депутатах, и поэтому французская болтовня осталась прежней болтовней. Для развития ума требуется досуг и неравенство положения. Возможно, что в Петербурге или Вене ведут более умные разговоры» Людям, равным по положению, незачем проявлять свой изысканный ум, они прямо выкладывают друг другу все как есть. Итак, парижские острословы не хотели признавать вельможу в ветрогоне, который смахивал на студента, перескакивал с предмета на предмет в разговоре, жил в вечной погоне за удовольствиями, тем более яростной, что недавно избежал большой опасности; покинув страну, где его семья была известна, он закусил удила и решил, что может, не рискуя обесчестить свой род, вести разгульный образ жизни. В один прекрасный день 1834 года Адам купил на улице Пепиньер особняк. Через полгода после этой покупки он вел такой же образ жизни, как самые богатые парижане. И вот, когда Лагинского начали принимать всерьез, он встретил в Итальянской опере Клемантину и влюбился в нее. Свадьба состоялась год спустя. Сигнал к лестным отзывам исходил из салона г-жи д'Эспар. Матери дочек на выданье слишком поздно узнали, что уже в девятисотом году Лагинские принадлежали к знатнейшим неверным семьям. Из предусмотрительности, не свидетельствующей о патриотизме, мать молодого графа заложила во время восстания свои поместья за огромную сумму, которую ей ссудили два еврейских банкирских дома, и поместила деньги во французские бумаги. У графа Адама Лагинского было восемьдесят тысяч франков ренты. Теперь уже не удивлялись тому, что г-жа де Серизи, старый дипломат Ронкероль и шевалье дю Рувр столь неосторожно, как говорили в некоторых гостиных, уступили безумной страсти своей племянницы. Как всегда, из одной крайности кинулись в другую: зимой 1836 года граф Адам был в большой моде, а Клемантина Лагинская слыла одной из цариц Парижа. Сейчас г-жа де Лагинская принадлежит к той очаровательной и далекой от всяких выскочек, буржуа и творцов новой политики плеяде молодых дам, которую украшают такие жемчужины современного Парижа, как г-жа д'Эсторад, г-жа де Портандюэр, Мари де Ванденес, г-жа дю Геник и г-жа де Мофриньез.