Читаем без скачивания Во льдах (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Переигровка — 8 Во льдах

Глава 1

Предуведомление

Автор продолжает напоминать: написанное ниже — выдумка. Плод фантазии. Художественное произведение в некотором роде. И даже исторические лица, которые встретятся читателю, тоже выдумка, и не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами.

Неправда это всё, в общем.

14 сентября 1978 года, четверг

О пользе старых журналов

Мы сели в купе, радуясь, что в суматохе посадки никто на нас внимания не обращает. Хватит, наобращались. Прилетели мы утром, и в Шереметьево встреча была организована — как Гагарину. Да и потом — и в Спорткомитете, и в ЦК Комсомола, и в редакции «Комсомолки» встречали нас очень радушно.

А сейчас мы отправлялись в Чернозёмск, а оттуда в Сосновку. Догуливать бабье лето вместе с Ми и Фа. Соскучились, да.

Задернули на всякий случай занавеску на окне. Посмотрели на часы, сверяя. «До отправления поезда Москва — Чернозёмск осталось десять минут».

Кто-то попытался открыть дверь. Мы взяли четырехместное купе в обычном вагоне: в спальном купе двухместные, на троих будет тесно. Может, кто-то перепутал купе?

Ага, перепутал, как же. Генерал Тритьяков, явился, не запылился. В штатском.

Сначала поздоровался, вежливо, даже приветливо. А потом и сказал:

— Сударыни, я вынужден похитить у вас Михаила Владленовича, — и тут же выставил вперед ладони:

— Не волнуйтесь, ничего страшного не происходит. Просто Михаила Владленовича ждёт срочное дело. Неотложное. Именно сейчас.

Ага, ага, ага.

Надежда покраснела, а Ольга побледнела. Ольга бледнеет, когда в бешенстве. Вижу, прикидывает, как половчее обороть генерала. А потом что? Что потом? Вот и она задумалась.

— Я звоню отцу, — сказала Ольга.

— Собственно, это Андрей Николаевич и предложил — позвать Михаила Владленовича. Но можете позвонить, радиотелефон у начальника поезда, седьмой вагон, служебное купе.

— С вещами? — спросил я.

— Нет, они не понадобятся. Вы, возможно, будете в Чернозёмске даже раньше поезда, ночным самолётом. А вас, сударыни, на вокзале встретят и помогут добраться, куда только захотите.

Мдя… Вот оно, значит, как сейчас происходит.

Страшно мне не было. Умершему однажды не страшно ничего.

Но у выхода из вагона никого не было. И по перрону мы шли без сопровождения. Серую «Волгу» охранял милиционер, но при нашем приближении отдал честь — и только.

— Садитесь на переднее, — сказал Тритьяков, — поговорить нужно.

— Хорошо, — отвечал я. Немного примороженный, да.

Евгений Михайлович сел на водительское место. Мотор работал отменно.

Я не спрашивал, куда едем. Тритьяков не говорил.

— С матушкой вашей пока решают, — сказал генерал. — Если Мария Александровна будет вести себя разумно, не допуская антисоветских высказываний, то есть вероятность, что ей оформят выезд за границу для продолжения профессиональной деятельности. Это бывает.

Ну да, ну да. Вот Спасскому оформили.

— Но, как вы понимаете, я позвал вас не для того, чтобы говорить о вашей матушке.

Я, конечно, должен был спросить «а зачем», но не стал. Давно в эти игры наигрался. Еще в детском саду.

— Я уверен в вашей способности сохранить тайну, но сегодня случай особой значимости. Что вы на это скажете?

Тут уж пришлось отвечать.

— Я ведь никуда не напрашиваюсь, не навязываюсь, не стремлюсь. Вместо того, чтобы в своём кругу пить чай, держа в руках оловянные железнодорожные подстаканники с паровозом, резать плотную полукопченую колбаску, поглядывать в окно на мелькающие огни и читать газеты — верите, соскучился по нашим газетам! — я еду неведомо куда неведомо зачем. Что на это можно сказать? Судьба! А везете вы меня, вероятно, к Андропову. К кому же ещё?

— Догадался. Всегда был смышлён, — вдруг перешел на «ты» Тритьяков, но тут же поправился. — Да, Юрий Владимирович попросил привезти к нему вас. Он болен, Юрий Владимирович. Врачи, похоже, не могут понять причину болезни, и тут Юрий Владимирович вспомнил, что вы однажды угадали диагноз, — и далее генерал молчал. Молчал, и когда мы подъехали к зданию за высокой оградой — в самой Москве, но в районе, мне незнакомом. Много-много деревьев, а людей совсем не видно.

Охранник подошел к автомобилю, узнал генерала и махнул рукой.

Ворота медленно отворились, и мы въехали на территорию.

Опять много деревьев, и полное безлюдье. Можно и пристрелить, и прикопать, но не генералов же назначать в исполнители?

Впрочем, а почему бы и не генералов?

Мы поравнялись с двухэтажным домом с колоннами, из тех, что прежде любили строить помещики, имевшие тысячу душ или около того. Строить, а потом вкусно жить — принимать гостей, задавать балы, просто ходить из зала в зал, любуясь собой и своим достатком.

Но сейчас это был госпиталь. Не для всех, и даже не для немногих. Для единиц.

Мы вошли внутрь, где нас встретили двое санитаров в штатском.

— Доставил, — сказал Тритьяков совсем не по-генеральски.

— Вас ждут, — ответил один из санитаров. Не мне, Тритьякову.

А второй санитар сказал уже мне:

— Пройдёмте.

И мы прошли — сначала в подвал, или, точнее, цокольный этаж. Там под присмотром санитаров я принял душ, моясь триклозановым мылом, впрыснул в нос спрей-дезинфект, ректально — свечу, из песни слов не выкинешь. Потом надел разовое бельё, американское, разовые же штанишки и рубашку, бледно-зеленого цвета, поверх — наш советский халат, стерилизованный, с коричневыми подпалинами, восьмислойную ватно-марлевую повязку, пропитанную неизвестным мне антисептиком, очки-консервы и разовую шапочку на резинке. На ноги — разовые (надеюсь) тапочки, а поверх — бахилки. Под конец обработал руки гибитаном и натянул латексные перчатки, тоже разовые.

Не приближаясь ко мне, санитары показали на дверь.

Не дверь, а лифт. Я зашёл вовнутрь.

— Нажмите кнопку «два» — сказали в переговорник.

Нажал.

Лифт поднимался недолго. Куда уж долго-то, в двухэтажном особняке.

Я вышел. Комната до потолка обложена кафелем, и пахнет озоном, видно, только что кварцевали.

— Проходите.

Проходить было особенно и некуда — одна-единственная дверь раскрылась сама.

В неё и прошёл.

Палата. Просторная, на одного человека. У постели больного — один врач в штатском. Одет как и я.

На противоположной стене — стеклянное окно. Большое. За окном — Тритьяков и кто-то в белом халате. Тоже врач, верно.

— Доктор Ястржемский, — представился врач у постели больного.

— Доктор Чижик, — представился я.

Рядом с постелью — мониторная стойка, аппаратура американская. Но не аппаратура меня интересовала, а функциональная кровать, на которой лежал Андропов.

— Ну, Чижик, узнаёшь? — спросил он. И голос изменился, и сам он тоже. Без волос, обезвожен, слаб.

— Давно болеете? — спросил я нейтрально. Больной, он и есть больной, и должен понимать, что сейчас он — больной, а не Первый Секретарь или там принц Монако. Для него же лучше — переложить ответственность на чужие плечи.

Андропов и рассказал. Заболел остро, неделю назад. Понос, рвота, температура. Прикрепленные врачи сочли, что это энтеровирус, но настояли на госпитализации. Лечили, но лучше не становилось. А хуже — становилось. Выпали волосы, все и везде. Слабость. Не может вставать, нет сил. Голова кружится. Видит хуже. Вот, собственно, и всё.

Я осмотрел больного. Тщательно и внимательно. Как учили. Посмотрел язык, помял живот.

— Стетоскоп, — попросил доктора Ястржемского.

Он подал мне запечатанный в пакет стетоскоп. Наш, советский.

Послушал.

Подумал.

Еще раз подумал.

И еще.

— Каково же ваше мнение, — послышался голос из аудиоколонки.

— Говори, не стесняйся. Это я приказал, чтобы самому все слышать. Мне эти ваши врачебные шу-шу-шу за спиной больного ни к чему, — сказал Андропов.