Читаем без скачивания Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский - В Соловьев

Соловьев В

Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский

Владимир Соловьев

Три портрета: Шемякин, Довлатов, Бродский

Первоначально напечатаны в "Новом русском слове", "В новом свете", "Вечернем Нью-Йорке", "Панораме", "Неве", "Московском комсомольце", "Петрополе" и других периодических изданиях по обе стороны океана. Вошли в книги Владимира Соловьева "Роман с эпиграфами. Варианты любви. Довлатов на автоответчике" ("Алетейя", С.-Петербург, 2000), "Три еврея" ("Захаров", Москва, 2001) и в книгу Владимира Соловьева и Елены Клепиковой "Довлатов вверх ногами" ("Коллекция - Совершено секретно", Москва, 2001)

ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР ШЕМЯКИНА

Художник в Зазеркалье

Поначалу я испытываю некоторые трудности с выбором жанра. В конце концов останавливаюсь на жанре портрета, а точнее "профиля", как отчеканил блестящий мастер этого рода художественной критики Абрам Эфрос. Интересно, вспоминал ли Эфрос, называя свою книгу "Профили", - "мысли в профиль" одного из братьев Шлегелей? А мне поначалу так и представляется - набросать абрис художника, которого я люблю заочно три с половиной десятилетия, а последние годы, уже здесь, в Америке, сдружился. Пусть не фас, хотя бы профиль.

Однако первая наша встреча произошла в пути, а так уж повелось, что все самое значительное в моей жизни случается в дороге, и самые сокровенные мысли и чувства я доверю "путевой" прозе, будь то рассказ, роман, эссе или исследование. Даже замысел книги о Ельцине возник у нас с Леной Клепиковой во время возвратного путешествия на нашу географическую родину.

На этот раз на нашей старенькой "Тойоте Камри", которую моя спутница ласково называет "тойотушкой", мы отправились в трехдневное путешествие по долине Гудзона. В роскошных владениях Вандербилтов, среди высоких елей и пихт, на усыпанной коричневыми иглами земле, обнаружили с десяток чистейших белых, и еще несколько нашли в трех милях отсюда, на соседней, куда более скромной усадьбе ФДР, как именуют Франклина Делано Рузвельта в Америке, аккурат рядышком с могилой 32-го президента США. В штатном заповеднике Таконик,

по дороге к водопаду, подсобрали еше дождевиков, которыми в России почему-то пренебрегают, хотя в жареном виде у них сладкая и нежная, как крем, глеба, да еще похожих на опята и

так же растущих большими стайками вокруг пней пластинчатых грибов, которые, как выяснилось из справочника, именуются "псатиреллой каштановой" оказались вполне доброкачественные грибы. Плюс дикие шампиньоны, которые куда вкуснее тех, что выращиваются в парниках и продаются в магазинах. Я страстный грибник, и такое расширение грибного кругозора, понятно, веселило мое сердце. Вдобавок виды на Гудзон, гениально воспетый в моем любимом у Стивенсона романе "Владетель Баллантрэ", раскиданные по холмам фермы с силосными башнями и прелестные голландские и немецкие городки со старыми "иннами" и церквами без счету. Это был любезный мне мир, узнаваемый и реальный, а из него, в последний день путешествия, я попал в мир странный, неожиданный, сказочный.

Представьте мрачный замок на холме, словно ожившая декорация готического романа либо хичкоковского "Психоз", а окрест, сколько хватает глаз, на усадебных буграх и по низине расставлены скульптуры, одна диковинней другой: огромный скалозубый череп, голый господин со знакомым лицом в пенсне, четырехликий всадник на коне - то ли рыцарь в доспехах, то ли обтянутый сухожилиями скелет с пенисом в виде кабаньей головы, кривляющиеся шуты, наконец, Некто огромный, как Голем, с маленькой головой истукана на плечах. И повсюду - по периметру статуйных пьедесталов, на стенах или просто на земле - ослепительного мастерства барельефы-натюрморты, где бронзовая скатерть струится и морщится в складках почище иных голландских штук, где бронзовый чеснок дольчат, а хлеб ситчат, как в мягкой краске, и где предметы из стекла, камня и дерева пластичны и текучи в своей изначальной органике. На самом окаеме этого, как любит выражаться его хозяин, метапространства - кладбище: три кошачьи и одна собачья могилы с трогательными эпитафиями (что касается живых зверей, их ровно дюжина поровну котов и собак). Сам ландшафт олеографичен, мемориален, с привкусом русской истории и даже географии: северного типа ивы, показывающие в этот, сильно с ветром, осенний денек свое изнаночное серебро, легендарно раскидистый дуб и скамья под ним, беседка, пруд, болотистая низина - как панорама в Павловске или михайловские ведуты с холма, где господское имение.

А вот и хозяин - боевые шрамы на лице, полученные, по его словам, при сварке (а не нанесенные самолично, как утверждает в очередной своей "лимонке" понятно кто), удивительная детская, слегка лукавая улыбка, в зубах голландская трубка с длинным чубуком, камуфляж американских коммандос, высокие сапоги. Кого он напоминает? Кота в сапогах? Волшебника изумрудного города? Если идти по пути не поверхностно-объективных, но субъективных, то есть глубинных аналогий, то больше всего, как ни странно - Алешу Карамазова. С поправкой на возраст, конечно. То, что у того по сюжету романа - в будущем, у Михаила Шемякина по жизненному сюжету - в прошлом: в тайных и недоступных всевидящему оку гэбухи скитах в Сванетии, а спустя несколько лет в Псково-Печерском монастыре скрывался он от собственных страхов, служа послушником.

Алешакарамазовская аналогия преследует меня с тех пор постоянно при встречах с хозяином этого замка, который одновременно усадьба, музей, архив, библиотека, мастерская и убежище. Вот именно: убежище, то есть крепость в том смысле, что мой дом - моя крепость. Третий скит в его жизни, где он прячется от мировой галды и где, как Св. Антонию, являются ему видения, которые он переносит на холст, на лист, в скульптурный материал. Нет, он далеко не анахорет, путешествует по белу свету вместе со своими работами (Венеция, Париж, Москва, Петербург, Токио и, конечно же, Нью-Йорк), встречается с друзьями и журналистами, и тем не менее ведет одинокую трудовую жизнь, работая иногда сутки кряду. Даже телевизор заперт на замок чтоб не отвлекаться.

По словам этого запойного уоркоголика, нигде ему так хорошо не работалось, как здесь, в Клавераке. Он вычитал про эти места по другую сторону океана, еще 13-летним подростком, у Вашингтона Ирвинга, а потом вымечтал, да так что ему приснился никогда не виденный гудзонский пейзаж, и сквозь сон, чтоб не забыть наутро, он записывал его колеры на обоях своей ленинградской комнаты. И вот, спустя три десятилетия, ночное видение материализовалось, он купил этот замок, который в прошлом веке принадлежал консерватории, а теперь скульптурная мастерская, вместе с прилегающим к нему болотом, которое высушил, разбил на его месте парк и превратил в музей скульптурных объемов под открытым небом. Комары, впрочем, до сих пор кружат над статуями - из генетической ностальгии, наверно, по своей исторической родине.

Всякий раз, бывая здесь, заново поражаюсь обширности шемякинских владений. Однажды вслух. В ответ слышу - и диву даюсь - что Шемякин, мечтал бы прикупить соседнюю территорию, таких же приблизительно размеров, со своими холмами и своим прудом - зеркальное отражение шемякинской.

- Будете как Алиса в Зазеркалье. Еще одно метапространство?

- Не еще одно, а одно единое.

Гигантомания?

Скорее гигантомахия, потому что объединенное метапространство Шемякин освоит, обживет и заселит монументальными скульптурами - подстать здешним просторам. И тогда замкнется литературно-историческая перспектива.

Конец перспективы?

Или наоборот: шемякинский парк станет чем-то наподобие расположенных по соседству и "национализированных" усадеб Вандербилтов, Рузвельтов и иных американских знаменитостей? Почему тогда не быть музею под открытым небом имени Михаила Шемякина?

Как и у Алеши Карамазова (а прежде у его создателя - Достоевского), у Шемякина было жутковатое детство: измывательства пьяного отца над матерью, детские страхи.

- Мое детство - это беспробудная темная ночь, залитая кровью. Больше всего я в детстве боялся, как все мальчики, которые больше любят мать, чем отца, что отец убьет мать. Он ее зверски избивал, часто это кончалось выстрелами. Нам приходилось вылетать в окно, когда он хватал шашку и начинал рубить все подряд: платья матери, потом шкафы, зеркала...

Далее - точь-в-точь как у Достоевского - место отца занимает государство: Шемякина исключают из СХШ (Средней Художественной Школы) с волчьим билетом, заталкивают в дурдом и подвергают экспериментальному лечению, в результате которого и в самом деле он на какое-то время шизееет после освобождения накатывают острые приступы депрессии, преследуют панические страхи, аллергия к запаху красок, работать не может, прячется, забившись, под кроватью. Одна из его фобий: "Почему так много людей живет на свете?" Бежит на Кавказ, пытаясь на природе выкачать из себя ту химию, которой его накачали в психушке. Но и год спустя, когда вернулся, ужас не оставляет его: умаливает мать спать у него в мастерской, обвязывает голову полотенцем, чтобы от страха пот не заливал глаза, как только брался за краски - так действовали на него психотропные средства, которыми его пытались "вылечить" от искусства. А для него, наоборот, возвращение к краскам и карандашу - род самопсихоанализа.