Читаем без скачивания Филумена Мартурано (др.) - Эдуардо Де Филиппо

Эдуардо де Филиппо

Филумена Мартурано

Действующие лица

Филумена Мартурано.

Доменико Сориано.

Альфредо Аморозо.

Розалия Солимене.

Диана.

Лючия — служанка.

Умберто.

Риккардо.

Микеле.

Ночелла — адвокат.

Терезина — портниха.

1–й официант.

2–й официант.

Действие первое

Просторная столовая, роскошно меблированная; в ней явно чувствуется стиль 900–х годов. Несколько картин и безделушек, напоминающих о временах короля Умберто, очевидно, завершили в то время обстановку родительского дома Доменико Сориано.

Дверь слева ведет в спальню. Угол комнаты срезан стеклянной рамой, сквозь которую видна широкая терраса; на ней цветы. Сверху терраса защищена матерчатым тентом, разрисованным цветными полосами. Направо, в глубине сцены, входная дверь. Комната расширяется вправо; ее продолжением служит наполовину скрытый за шелковым занавесом «кабинет» хозяина дома. Для обстановки своего «кабинета» Доменико Сориано избрал все тот же стиль 900–х годов. Об этом свидетельствует стеклянный шкаф, в котором выставлено большое количество металлических кубков разнообразных форм и различных размеров. Это «первые премии», завоеванные его скаковыми лошадьми. Два скрещенных знамени висят на стене позади письменного стола. Они получены за победы, одержанные на празднике Монтеверджине [1]. Не видно ни одной книги, газеты, бумаги. Этот угол, который один только Доменико Сориано осмеливается называть «кабинетом», прибран и чист, но в нем не чувствуется признаков жизни.

В центре столовой с некоторым вкусом и изысканностью накрыт стол на две персоны. На столе — букет свежих красных роз.

Поздняя весна, почти лето. Вечереет. Последние лучи солнца постепенно исчезают с террасы. Филумена Мартурано стоит, вызывающе скрестив руки, у самого порога спальни. На ней длинная белая ночная рубашка. Волосы не причесаны, только слегка приведены в порядок. На ее босых ногах — ночные туфли. Черты лица этой женщины носят следы тяжелой жизни, полной борьбы и разочарований. В облике Филумены нет вульгарности, но она не может скрыть своего плебейского происхождения, да и не хочет этого. Ее жесты широки и открыты; тон ее голоса — всегда решительный и искренний, присущий женщине с совестью, женщине, наделенной порядочностью и обладающей внутренней силой. Это тон уверенной в себе женщины, которая по — своему подходит к законам жизни и бросает им вызов. Ей только сорок восемь лет. О ее возрасте говорят несколько седых прядей на висках, но в выражении глаз сохранилась молодость, присущая неаполитанскому бедному люду. Сейчас она мертвенно бледна; может быть, это притворство: ей необходимо заставить окружающих поверить в свою близкую смерть. А может быть, она ждет бури, которая теперь неизбежно грянет. Но она не чувствует страха; наоборот, в ее состоянии, состоянии раненого зверя, она готова даже прыгнуть на врага.

Из противоположного угла справа Доменико Сориано смотрит на женщину. Чувствуется, что он принял окончательное решение и не видит никаких препятствий к тому, чтобы восторжествовала его священная правота; он хочет избавиться от позора и показать всему миру низость обмана, жертвой которого стал. Он чувствует себя обиженным, оскорбленным, словно в нем убили что-то святое, в чем он, однако, не может, да и не собирается признаваться. То, что в глазах окружающих он может показаться потерпевшим поражение, выводит Доменико из себя, лишает его рассудка. Это здоровый, крепкий человек; он хорошо прожил свои пятьдесят два года, сохранив горячую пылкость и внешность молодого человека. Это, должно быть, и потому, что Доменико был обеспечен и успешно вел свои финансовые операции. «Щедрая душа» его отца Раймондо Сориано, одного из самых состоятельных и плутоватых кондитеров Неаполя, имевшего фабрики в Верджини и Форчелле [2] и магазины на неаполитанских улицах Толедо и Фория, была открыта только для сына. Капризы Дона Доменико (в молодости он был известен как «синьорино дон Мими») не имели границ по своей оригинальности и экстравагантности. Они составили целую эпоху; в Неаполе до сих пор рассказывают об этом. Страстный любитель лошадей, он был способен целыми днями вспоминать с друзьями спортивные доблести и «подвиги» самых выдающихся породистых лошадей, которые проходили через его образцовые конюшни.

Сейчас на нем пижама, застегнутая на несколько пуговиц. Судорожно вздрагивая, бледный, он смотрит на Филумену, эту «ничтожную» женщину, с которой он столько лет обращался, как с рабой, и которая теперь зажала его в кулаке и способна раздавить, как цыпленка.

В левом углу комнаты, почти у самой террасы, видна кроткая и покорная фигура донны Розалии Солимене. Ей семьдесят пять лет. У нее неопределенный цвет волос: скорее серебристый, чем серо — седой. Она одета в темное траурное платье. Розалия Солимене слегка горбится, но все еще полна жизни. Она жила в одном из нищенских кварталов, в переулке Сан — Либорио, напротив дома семьи Мартурано, о которой ей известна вся подноготная. Она знает Филумену с детских лет. Розалия была рядом с ней в самые горестные минуты ее жизни, никогда не жалела для нее слов утешения, сочувствия, нежности, которые могут расточать только наши женщины из народа и которые действуют, как бальзам, на страдающее сердце.

Она горестно следит за движениями Доменико, ни на мгновение не теряя его из виду. Ей знакомы по собственному горькому опыту последствия гнева этого человека. Охваченная ужасом, словно окаменевшая, она смотрит на него застывшим взглядом.

В противоположном углу стоит еще один персонаж — Альфредо Аморозо. Это приятный человек лет шестидесяти, плотной комплекции, сильный и мускулистый. Когда-то он был хорошим наездником, за это его и взял к себе Доменико. Альфредо остался навсегда у Доменико, выполняя разные обязанности по дому, но он был для Доменико другом, сводником, козлом отпущения. С Альфредо связано все прошлое его хозяина. Достаточно посмотреть, как он глядит на Доменико, чтобы понять, насколько Альфредо полон самопожертвования в своей преданности хозяину. Одет он в серый, несколько рискованный для его возраста пиджак прекрасного покроя; брюки на нем другого цвета. Берет цвета ореховой скорлупы несколько сдвинут набок. На вырисовывающемся животе хвастливо блестит золотая цепь. Он — весь ожидание, но, возможно, именно он наиболее спокоен из всей этой группы, так как хорошо знает своего хозяина. Сколько раз ему доставалось от него!.. Когда поднимается занавес, мы видим четырех действующих лиц, находящихся в четырех углах. Кажется, что они стоят там, играя, как дети; но жизнь бросает их друг против друга.

Долгая пауза.

ДОМЕНИКО (ожесточенно осыпая себя пощечинами). Дурак, безумец! Сто раз дурак, тысячу раз безумец!

АЛЬФРЕДО (робко прерывает). Что вы делаете?

Розалия берет со стула в углу шаль, подходит к Филумене и набрасывает ей на плечи.

ДОМЕНИКО. Я не человек, я ничто. Я должен встать перед зеркалом и без устали плевать себе в физиономию. (Ненависть вспыхивает в его глазах. Филумене.) Рядом с тобой, подле тебя прошла вся моя жизнь; двадцать пять лет здоровья, сил, ума, вся молодость! Что ты еще хочешь? Чего тебе еще надо от Доменико Сориано? Тебе нужны остатки моей шкуры, вот этой самой, из которой ты делала все, что хотела? (Вне себя, всех обвиняет.) Все могли делать со мной, что хотели. (С презрением к самому себе.) Пока ты, Доменико Сориано, верил в Иисуса Христа, сошедшего на землю, все распоряжались твоей шкурой, как им вздумается. (Указывает на всех, словно обвиняет.) Ты, ты, ты… весь переулок, весь квартал, весь Неаполь, весь мир! Всегда все принимали меня за дурака! Всегда! (Вдруг вспоминает, как обманула его Филумена, и кровь вскипает в его жилах.) Я не могу даже думать об этом! А ведь от тебя можно всего ожидать… Такая баба, как ты, способна на все! Двадцать пять лет не изменили тебя, суку! Но не надейся, что ты своего добилась: до победы еще далеко! Я убью тебя и отделаюсь тремя грошами. Таким, как ты, цена три гроша! А всем, кто тебе помогал: врачу, священнику… (Указывает на Розалию, которая вздрагивает, и на спокойно стоящего Альфредо. С угрожающим видом.) Этих мерзавцев, которых я кормил столько лет, убью… всех убью! (Решительно.) Револьвер… дайте револьвер!

АЛЬФРЕДО (спокойно). Я отнес оба револьвера к оружейнику в чистку. Вы сами велели.