Читаем без скачивания Не смейте летать, мальчики - Натиг Расул-заде

Расул-заде Натиг

Не смейте летать, мальчики

Натиг Расул-заде

НЕ СМЕЙТЕ ЛЕТАТЬ, МАЛЬЧИКИ

Звали его Эльшадом, но чаще попросту - Элик. Элику было одиннадцать лет, и учился он, соответственно, в четвертом классе средней школы, как все нормальные дети его возраста. Да и в остальном он почти ничем особенным не отличался от своих сверстников: были у Элика папа и мама, две бабушки, был он не особенно прилежен во всем, что касалось школы и уроков, зато с большим усердием учился играть в популярный хоккей на роликах с помятой консервной банкой. Элик очень любил одну свою бабушку и не очень другую, отца побаивался, но равнодушно, даже весело, будто на спор, сносил его подзатыльники, раздражался от нескончаемого ворчания матери, у которой благодаря сыну с каждым годом появлялось все больше поводов ворчать. В портфеле Элик носил огромный, остро отточенный гвоздь, который научился втыкать в цель с десяти своих шагов. Гвоздь он оттачивал очень старательно наждачной бумагой за неимением более эффективного инструмента в доме. Оставаясь в квартире один, без родительского присмотра, напоминал заключенного, перепиливающего решетку средневековой башни, и, глядя, как он трудится, легко было предположить, что характера мальчишке в будущем не занимать. Первые свои опыты с метанием гвоздя в цель Элик проводил в часы вынужденного послешкольного безделья в длинном полутемном коридоре их квартиры.

Родителей дома не было - взрослые и дети временно отдыхали друг от друга, - и Элик тренировался с полной, как говорится, отдачей, целясь гвоздем в доску настенной вешалки. Кончились эти занятия тем, что гвоздь наконец воткнулся поверх полки для головных уборов в стену, предварительно прошив новую папину шляпу, проделав в ней две дырки, одна дырка - куда гвоздь вошел, другая откуда вышел. Мальчик поспешно полез на стул и стал отдирать словно вбитый (он даже загордился: вот, значит, силища!) в стену гвоздь. Усовершенствованный или оптимизированный - это уж как хотите - томагавк не поддавался, но Элик был упрям и, несомненно, вытащил бы его из крошащейся известковой стены, как вдруг входная дверь отворилась, и на пороге возник тот, над чьей шляпой только что надругались. В первую секунду отец не понял, что здесь происходит, - просто удивился, а когда понял - огорчился. А огорчившись, подошел к сыну, помог вынуть гвоздь, вышвырнул его в мусоропровод, грустно инспектировал безвинно пострадавшую - как от пули навылет - шляпу, огорчил Элика затрещиной и что-то пробурчал назидательное. После этого случая второй гвоздь вытачивался более конспиративно, и занятия по втыканию в деревянную цель проводились в большом парке, недалеко от дома. Окончив курсы благородных стрелков, Элик оправдал надежды, кои возлагал сам на себя, и в своем дворе, терпеливо выждав, прошил с нескольких шагов горбатую и взъерошенную, как нечистая сила, крысу у мусорных ящиков. Та, насаженная на гвоздь, околела моментально. Это лишь одно из многочисленных увлечений, игр и забав маленького Элика, зачастую им самим и придумываемых. Из обойденных молчанием оставались, к примеру: старое, как первородный грех, привязывание к хвостам кошек и собак консервных банок и других грохочущих, терзающих слух граждан предметов; скольжение в гололед на собственном заду в парке, а равно на портфеле или на крышке магнитофона, незаметно вынесенной из квартиры; контрабандное проношение в класс мыши в кармане и пускание этого зверя в безмолвие контрольной; намазывание классной доски парафином; набивание в папину трубку сухой осенней листвы и подражание курению взрослых; играние в бабки или альчики на деньги с уличными сорванцами и частые драки с ними; охота летом на дядиной даче за кошками с самодельным луком и стрелами, с чингачгуковскими воплями, от которых дядя с женой с непривычки чуть не заболевали нервной болезнью, и многое, многое другое, соответственное возрасту, воображению и темпераменту мальчика. Из всего этого можно было сделать вывод: Элик рос не в меру живым мальчиком с буйной фантазией.

Но со многими его дикими выходками (по выражению матери), казалось бы, не вязалась одна черта - мальчишка был не в меру мечтательным, много читал и видел короткие, как вспышка, необычные для детей его возраста сны. В снах этих он падал на землю с неведомой звезды, и было грустно улетать с этой далекой, застывшей в ожидании человека планеты, будто он оставлял ее осиротевшей. Падать было легко, но чуточку жутковато и немного тоскливо. Земля летела на него из кромешной тьмы, как голубой снежный ком с горы - стремительно увеличиваясь. Однажды в одном из таких снов, когда он отмеривал летучими шагами незнакомые дороги планеты, его вдруг обуял ужас при мысли, что завтра в классе контрольная по математике, а он забыл подготовиться, но он тут же успокоился, решив остаться здесь навсегда, далеко от земли и всяких там контрольных, и продолжал скакать по дороге, которая вела к темнеющему горизонту, где ждал его внезапный, как пропасть, край звезды. И как он ни сопротивлялся, какая-то непонятная сила влекла его к тому краю, а там уже известное - обычный полет на землю.

Но вот как-то утром мальчик Эльшад, которого все звали просто Эликом, которому было одиннадцать лет, ученик четвертого класса, проснулся с болезненно ясным ощущением того, что он умеет летать. Он неуверенно поворочался в постели и, будто в подтверждение своего чувства, почти не ощутил веса тела - и без того легкое, худое мальчишеское тело казалось на этот раз и вовсе невесомым. Элик поначалу не на шутку перетрусил: все-таки, что ни говори, ощущение непонятное, а потому и пугающее; он снова закрыл глаза, надеясь, что сон все еще продолжается и теперь он окончательно проснется, такой же тяжелый и весомый, как прежде. Но воздушность во всем теле, необычайная легкость не проходила, а испуг, напротив, прошел окончательно, и на смену ему пришло радостное, тревожно будоражащее чувство. Он вскочил с постели и от резкого толчка на мгновение поднялся и повис над кроватью, а в следующее мгновение плавно опустился на краешек постели.

Сердце бешено, радостно застучало. Элик задыхался от счастья. И от того, верно, что так сильно колотилось сердце в груди Элика - будто сердце его было чем-то вроде винта вертолета, - снова, и теперь уже намного дольше, чем в первый раз, он повис посреди комнаты, приблизительно в метре от пола. От этого сердце забилось еще сильнее и чаще, Элик еле переводил дыхание, на глазах выступили слезы от такого невероятного,, нежданного счастья, и он поднялся еще выше и еще, пока не коснулся спиной холодного потолка. С вытянутыми по швам руками и сдвинутыми ногами он напоминал деревянную куклу, или, еще лучше, теперь, будучи под самым потолком, продолговатый, ребристый воздушный шар, которому кто-то пририсовал восторженное детское лицо.

Он немного поплавал под потолком, без труда перемещаясь при помощи ног и рук, подплыл к окну, глянул во двор, где дети печально, придавленные своим весом к земле, возились с песком (в душе он в эту минуту остро пожалел их, и тут же нестерпимо захотелось похвалиться перед ними своим умением, своим нежданно привалившим счастьем), отплыл к холодной старинной печи, обнаружив на ее верхотуре поломанную чайную ложку и несколько заплесневелых бутербродов, оттолкнулся от печи ногами и полетел в противоположный угол комнаты. Застоявшийся здесь за ночь воздух был теплым, несвежим, но Элик ничего не замечал, оглушенный своим счастьем. Он даже смеяться не мог от радости перехватило горло, - будто ему на день рождения родители подарили маленький, но совсем настоящий мотоцикл "Малютку". Да что там мотоцикл! Сравнил тоже! Это было гораздо, неизмеримо больше. Разве может что-то, даже самая-самая заветная мальчишеская мечта, сравниться с таким неожиданным счастьем полета?! Он в блаженстве, с дико колотящимся сердцем, раздвигал дрожащими руками ставший плотным застоявшийся воздух в комнате.

Вошла мать, чтобы разбудить его.

- Мама! - закричал Элик сверху. - Посмотри, где я! Я летаю!

Мама, строго прищурившись, посмотрела на него, широко улыбающегося, дрожащего от счастья в углу над печкой, и сухо произнесла:

- Слезай сейчас же! В школу опоздаешь... Ишь чего выдумал - летает он! Я тебе полечу. Вот скажу отцу, что ты летал тут без его разрешения, он тебе задаст... - ворчала мать, опустив голову и оправляя постель.

И от этого ее ворчания Элик почувствовал, что сердце в груди стало биться ровнее, тише, и он стал опускаться все ниже и ниже, пока не достиг пола. Он на всякий случай подпрыгнул раз-другой, но без толку - после каждого прыжка босые пятки крепко ударялись о твердый пол.

- Не прыгай, - сказала, обернувшись к нему, мать. - Не поднимай здесь пыль, я еще не подметала. Иди завтракать - ив школу. Живо.

Элик нехотя оделся, понуро прошел в кухню, по пути на всякий случай подпрыгнул еще несколько раз, но ничего не получилось. Однако ощущение полета, которое он только что испытал, оставалось очень четким, и была уверенность, что летать предстояло еще немало. Эта уверенность взбодрила его, несмотря на то, что несколько попыток, предпринятых сейчас с целью взлететь под потолок, не увенчались успехом. "А может, это происходит только в определенное время, скажем, с восьми утра до четверти девятого?" - подумал он и успокоился окончательно. Он с аппетитом, чего давно с ним не происходило, позавтракал, схватил портфель и выбежал на лестницу. Как обычно, в парадном он оседлал скользкие перила лестницы и съехал вниз, а проехав до конца и уже собираясь спрыгивать на землю, вдруг снова на секунду-другую повис в воздухе и медленно приземлился на ноги. Радостный, Элик вприпрыжку побежал через двор, выбежал на улицу, оттолкнулся ногами, твердо веря, что получится, и... полетел в сторону школы. Взрослые дяди и тети, полусонные и озабоченные предстоящими на день делами, провожали мальчика, пролетавшего над их головами, недовольными взглядами. А пожилая женщина с набитой толстой авоськой на остановке автобусов сердито пробурчала ему вслед: