Читаем без скачивания Злыднев Мир. - Егор Чекрыгин

Егор Чекрыгин

Злыднев Мир.

Книга1

Он находился там уже тысячи лет…

Он спал, но его сны преображали этот мир.

А потом, его сон был нарушен.

ПОЛТИННИК

Вчера на вечернем совете была обычная канитель. Тысячник вставил пистон сотникам за слабую боевую подготовки и расхлябанный вид личного состава.

Сотники отыгрались на нас, – «полтинниках». А мы только пожимали плечами и жаловались на большие потери, убогость присланного пополнения и нехватку времени для обучения этих молокососов.

Все было так же, как на сотнях подобных советов, в которых мне приходилось участвовать раньше. Все так же, как перед любой большой битвой. Отличием было лишь то, – что эта была объявлена Последней Битвой. Последней Битвой Добра и Зла. В Войне, – которая длилась уже несколько поколений.

Конечно и раньше, стоило собраться на одном поле достаточно большим армиям, как находились предсказатели вещавшие об окончании войны, или о конце света, или …. Ну короче, – много чего говорили и предсказывали эти болтливые идиоты…. Но сейчас про Последнюю Битву заговорило самое высокое начальство. И говорило так, что к этому поневоле приходилось прислушиваться. …Даже такому матерому вояке как я, за двадцать с гаком лет службы научившемуся отделять спущенную сверху лапшу для ушей, от крупиц правды. И за эти «двадцать с гаком», повидавшего такого…, чего даже очень болтливые идиоты придумать бы не смогли. И уже давно отвыкшему чему-либо удивляться или верить на слово. Но тут… когда про последнюю битву говорят на таком высоком уровне как САМ, – поневоле поверишь, что эта битва действительно будет последней.

…. И тут поневоле в голову приходила мысль, – «А что будет потом?».

Ну конечно, – потом, после нашей победы над Злом, – начнется мир и всеобщее счастье. Вот только что это такое и как с этим жить? – это представлялось как-то смутно. Поскольку за «двадцать с гаком», – я уже плотно врос в солдатскую шкуру, и успел забыть что жизнь может быть другой.

Но к счастью, – у полусотника отдельной сотни меченосцев, в самый канун генеральной битвы было о чем подумать помимо того что будет после…, или когда…. Да и зачем парить себе мозги всеми этими «что» да «когда», а главное «после», если шансов дожить до этого «после» у меня куда меньше, чем…. – Так что для начала, было бы неплохо победить, или хотя бы пережить следующий день, (на случай, если битва все-таки окажется не последней), и вот тогда уж…..

А для этого, совсем неплохо бы для начала, как можно лучше подготовить свой отряд к предстоящему нам завтра испытанию. И в первую очередь, – присланное пополнение, глядя на которое и впрямь хотелось рыдать.

…Небольшая заварушка в которую наша сотня попала около двух недель назад, выкосила почти половину личного состава. В эту же половину попал и наш сотник, обязанности которого я с тех пор и выполняю, официально оставаясь «полтинником». Взамен, – мудрое руководство прислало пополнение, собранное по принципу, – «По сусекам поскребу….». Наскребло, в основном только мусор и шелуху.

В основном тут были еле живые доходяги, вытащенных из армейских лазаретов, да молодые пацаны, чей внешний вид не внушал мне никакого доверия.

…Казалось что ребра их, никогда не знавших сытости тел, выпирали даже сквозь кожаные доспехи. Худые руки были не способны удержать меч, а похожие на прутики ноги подгибались под тяжестью собственного тела, обремененного доспехами и оружием. А в глазах у этих горе-вояк, навечно застыли страх, растерянность и безысходность.

Но не это было самым страшным. Самым страшным было полное неумение биться в строю, незнание простейших приемов строевой подготовки и элементарное непонимание того, что им предстоит завтра. И хоть все последние дни, я нещадно гонял свою сотню, вбивая в их тупые головы и хилые тела основы солдатского ремесла, – результат был плачевен. Так что размышляя о завтрашнем сражении, мне оставалось лишь утешаться тем, что калеки обладали хоть каким-то боевым опытом, а мальчишки, казались способными передвигаться без посторонней помощи, а некоторые из них, – даже удержать в руках оружие.

Вот, единственное за что я был спокоен, так это за оружие. Чего-чего, а его-то за эти столетия почти непрекращающейся войны, – накопилось вволю. Даже в обозе нашей сотни хранился арсенал достаточный, чтобы вооружить еще как минимум одну такую же сотню. Так что возможность выбрать лучшее из имеющегося у меня была. И я этой возможностью воспользовался в полной мере, выбрав самое лучшее…

Жаль только, что сейчас это «самое-самое», находилось в руках, которым больше бы подошли костыли или детские игрушки. …Хотя, насколько я себя помню, моими игрушками тоже были мечи, копья, луки да стрелы. (Деревянные конечно). И в своих играх, я как и все мои товарищи, – воевал со Злом.

Звали меня тогда, – Лютиком. Родился я во время большого перемирия. Тогда, как потом мне рассказывал отец, все матери понадеявшись на мир, давали своим сыновьям, ласковые прозвища, ни чем, даже отдаленно не напоминающие о битвах и сражениях.

И видимо потому же, моя мать не позволяла мне играть в Войну. Да и отец ее в этом как-то молчаливо поддерживал. Но разве способны родительские запреты удержать тех, кто с детства вырос на рассказах о битвах и походах, победах и поражениях? Кто с младенческих лет смотрел на шрамы своих отцов, дядек, и старших братьев как на высший Знак Доблести, что только может быть у человека? …Кто нарушая все запреты и рискуя быть выпоротым, пробирался в отцовские кладовые, чтобы прикоснуться к оружию. Настоящему оружию. Оружию, покрытому насечками от ударов вражеских мечей и омытое кровью Врагов. …Во что нам еще было играть? – В куклы, дочки-матери, или…., (не знаю я других игр).

Так что до конца своего детства, – я играл в Войну.

А когда мне исполнилось четырнадцать лет, – перемирие закончилось. Нам объявили, что – «Зло опять подняло свою уродливую голову», и моя мать сама проводила меня, моего отца и моих братьев к дому старосты, где Вербовщик надел мне на шею Знак, состоящий из трех переплетенных между собой треугольников, – означавший мое вступление в армию Добра.

Вместе с нами в армию вступили практически все мужчины, юноши и подростки нашей деревни. Так что на первых порах, я даже как-то не ощутил перехода от мирной жизни к войне. Поначалу моя война скорее напоминала сенокос, когда всей деревней мы выезжали на дальние поля, чтобы в течение нескольких недель запасаться сеном на всю зиму. Ну разве что, – сейчас с нами не было женщин. (Тогда я даже не задумался, – «Как они теперь будут хозяйничать одни?»). Вся эта война казалась мне тогда большой игрой и чудесным приключением. И хотя по мере того как суровая реальность меняла это первое впечатление, – все равно, мой первый отряд был продолжением моей деревни и моей семьи. И наши старшие родственники, заботясь о нас, глупых мальчишках, вдалбливали в наши головы свой боевой опыт и умение. Они нещадно гоняли нас в промежутках между схватками со Злом, и заботливо прикрывали своими телами на поле боя. Так продолжалось до того дня, когда наш отряд, моя деревня и моя семья, не перестали существовать. И после того никто больше не называл меня Лютиком, а стали называть Лютым…… .

Но что-то слишком погрузился я в воспоминания. Старею наверное. Чем думать о том чего уже не вернешь, лучше подумаю о том что предстоит завтра.

Например, – как я поведу в бой отряд, готовность которого к предстоящей битве вызывает у меня большие сомнения? Я оглядел шеренгу солдат своего отряда. Из шестидесяти четырех, стоящих под моим началом бойцов, я мог быть уверенным только в сорока. Остальные больше походили на ряженые в доспехи огородные чучела.

И самым жалким из всей этой своры потенциальных мертвяков, был Куренок. – Тонкая шея, выпирающая неестественно далеко из острых ключиц, заканчивалась такой же тощей головой. (Если про голову, можно говорить «тощая»). Затем следовал плавный переход в едва обозначенный подбородок и минуя почти невидные тонкие губы, – в длинный нос. Соревноваться длинной с этим носом мог только кадык, который был пожалуй самым подвижной частью этой рожи. Все остальное лицо, включая по птичьи широко расставленные глаза, больше напоминало маску. Вроде тех, которыми в день летнего равноденствия, в деревнях отгоняли от жилья Зло. А тело Куренка скорее походило на аллегорию голода, которую я видел на праздничной мистерии, когда наша полусотня стояла в охране замка Командующего.

Но вот глаза. …Я бы не раздумывая выгнал его из строя, и наплевав на все приказы послал куда-нибудь в обоз, или вообще домой. (Уж лучше бы таскал дрова для полковых кухонь, или покойников закапывал, чем сгинул бездарно в первой же схватке). Если б не эти глаза. – Ох, повидал я таких глаз на своем веку. Глаз тех, через чьи дома прошел Враг. Прошел уничтожая все. – Людей и скотину, живое и не живое. Не щадя в своей нечеловеческой злобе ни женщин, ни стариков, ни младенцев, – никого. И только по какой-то странной прихоти, или скорее насмешке судьбы, пропустивший этих. Тех, в чьих глазах теперь навечно отпечатались растерзанные тела родных и пепел сожженных домов.