Читаем без скачивания Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Йенс Кристиан Грёндаль

Молчание в октябре

1

Астрид стоит у поручней, спиной к городу. Порыв ветра вскинул ее волосы над головой темно-каштановым бахромчатым флагом. На ней солнцезащитные очки, она улыбается. Ее белоснежные зубы удивительно гармонируют с белым городом у нее за спиной. Этому снимку уже семь лет, я сделал его на исходе дня, на одном из тех небольших паромов, которые курсируют через Тежу до Касильяша. Лишь глядя на Лиссабон издали, начинаешь понимать, почему его называют белым городом. Краски дня блекнут, и облитые глянцем изразцы на фасадах домов сливаются воедино в отблесках солнца. Низкие закатные лучи горизонтально падают на дальние дома, высящиеся друг над другом на Праса-ду-Комерсиу, на горных склонах Байру-Алту и Алфама по другую сторону реки.

Прошел уже месяц с тех пор, как она уехала. Я ничего о ней не знаю. Единственный ее след — это получаемые мною выписки из банка, отражающие расход денег на нашем общем счете. В Париже она взяла напрокат машину, а после этого пользовалась кредитной карточкой на пути к Лиссабону через Бордо, Сан-Себастьян, Сантьяго-де-Компостела, Порту и Коимбру. Тот же маршрут, каким мы ехали в ту осень. Семнадцатого октября она сняла крупную сумму в Лиссабоне, и после этого карточкой больше не пользовалась. Я не знаю, где она. Я не могу этого знать. Мне сорок четыре года, а между тем я знаю меньше, чем когда-либо. Когда я был моложе, мне казалось, что с годами мои знания будут расти и шириться, подобно расширяющейся Вселенной. Все шире будет область моих познаний, и соответственно будут уменьшаться и сужаться пределы моего незнания. Поистине я был не в меру оптимистичен. Теперь, по прошествии времени, я должен признать, что знаю примерно столько же, а может быть, даже чуть меньше, чем прежде, да и былой уверенности во мне поубавилось. Мой так называемый жизненный опыт — это отнюдь не то же самое, что знание. Он лишь не более чем глухой и слабый отголосок моего несовершенного знания. Он точно обширный вакуум, в сердцевине которого тупо и бессмысленно колотится крошечный сгусток моего знания, подобно ссохшемуся ядру в скорлупе ореха. Мой опыт — это опыт беспредельности моего незнания, его бездонности и понимания того, сколь многое мне еще неведомо и сколь много кажущегося в моих познаниях.

Однажды в начале октября Астрид сообщила, что намеревается уехать. Она стояла в ванной комнате над раковиной и подкрашивала губы, обратив лицо к своему отражению в зеркале. Она была уже одета, со своей обычной элегантностью и как всегда во что-то темно-синее. В ее элегантности есть какая-то сдержанность и скромность. Ее любимые цвета — темно-синий, черный и белый, и она никогда не носит туфель на высоком каблуке. Ей этого не нужно.

Сообщив о своем отъезде, Астрид поймала в зеркале мой взгляд, словно ожидая моей реакции. Она всегда красива, но особенно красивой она бывает тогда, когда мне снова, уже в который раз, становится ясно, что я не в состоянии отгадать ее мысли.

Меня всегда восхищала симметричность ее лица. Симметричные лица встречаются вовсе не так уж часто, как можно подумать. Нос чуть набок, родинка или шрам на щеке делают одну сторону лица не похожей на другую. У Астрид обе стороны лица являют собою зеркальное отражение друг друга. Их разделяет прямой нос, образующий в профиль безупречно закругленную линию. Есть нечто заносчивое и изысканное в прямом носике Астрид. Глаза у нее зеленые, узкие, необычно широко расставленные, гораздо шире, чем у других. Скулы у нее широкие, а подбородок четко очерчен и слегка выдается вперед. Губы у Астрид пухлые и почти такие же розовые, как ее кожа. Когда она улыбается, они изгибаются чуть лукаво и понимающе, а намечающиеся морщинки веерообразными лучиками собираются вокруг глаз и уголков рта. Улыбается она часто, даже тогда, когда, казалось бы, и улыбаться-то нечему. Когда Астрид улыбается, то трудно бывает угадать ее интеллект в той непосредственности, с какой она воспринимает окружающую действительность, словно кожей ощущая температуру воздуха, солнечное тепло, прохладу тени, и создается впечатление, будто она всегда хотела быть именно в том месте, где сейчас находится, и нигде больше.

Годы стали исподволь сказываться на ее фигуре, но она все еще стройна и держится прямо, хотя прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как она родила своего второго ребенка. И движения ее по-прежнему исполнены той же непринужденной легкости и гибкости, как в тот год, когда мы впервые встретились друг с другом.

Я бы давно уже начал ее разыскивать, если бы не получал выписки из банковского счета со следами ее перемещений. Впрочем, насколько я понимаю, она не хочет, чтобы ее разыскивали. Я спросил ее, куда она собирается ехать. Она ответила, что пока не знает. Она постояла немного перед зеркалом, все еще ожидая моей реакции. Но я ничего не сказал, и она вышла из ванной. Я мог слышать ее голос из гостиной, она говорила по телефону, но слов разобрать я не мог. Голос ее звучит расслабленно, с некоторой ленцой, а порою чуть надтреснуто, и создается впечатление, будто она слегка охрипла. Вскоре я услышал, как хлопнула дверь.

Стоя под душем, я увидел самолет, похожий в лучах утреннего солнца на светящуюся точку, движущуюся в небе между брандмауэром и крышей дома в глубине двора. Мне приходилось то и дело вытирать запотевшее зеркало, чтобы мое изображение не исчезало в мутной пелене, покуда я намыливал щеки кремом для бритья. В зеркале меня встречает все тот же недоверчивый взгляд, как будто человек в глубине его, с белой мыльной пеной на лице, хочет сказать мне, что он вовсе не тот, за кого я его принимаю. Он похож на печального и усталого рождественского Деда Мороза, этот человек в зеркале, обрамленном плитками португальского кафеля, образующими фриз из орнамента глянцевых синих стеблей растений. Астрид откопала эти кафельные плитки где-то в окутанной туманом деревушке близ Синтры, на которую мы наткнулись, проезжая по горной дороге сквозь тоннели буйной зелени. Я проклинал все на свете из-за того, что мои ботинки были выпачканы в грязи, а она между тем придирчиво, не зная на что решиться, изучала орнаменты на синих плитках, словно для нее это было невесть как важно. У меня першило в горле от доморощенного деревенского вина, которым попотчевал меня крестьянин в куртке, вывалянной в соломе, нацедив его из бочки, стоявшей на запряженной осликом тележке. Ночью мы любили друг друга в синем отеле, и листья, парусники и птицы на гладких стенах придавали приглушенным стонам Астрид таинственное звучание, делая ее одновременно и далекой, и близкой.

Когда я наконец вышел из ванной, ее уже не было. В квартире стояла тишина. Роза почти совсем переселилась к своему новому возлюбленному, а Симон раскатывает на своем мотоцикле где-то в Сардинии. Недалеко то время, когда мы с Астрид останемся совсем одни. Мы не так уж часто говорили об этом, вероятно, потому, что никто из нас не вполне представляет себе, что с нами будет в этом случае. В доме наступила непривычная тишина, и мы оба двигались в ней с новой, непривычной осторожностью. Прежде мы наслаждались свободой, когда дети по той или иной причине не бывали дома. Теперь же комнаты нашей опустевшей квартиры превратились в пространство, которое нам предстояло либо преодолеть на пути друг к другу, либо позволить ему разъединить нас.

Исчез целый мир звуков. Звуков, производимых другими и производимых мною. Они окружали меня из года в год, точно главные и второстепенные темы и вариации. Симфония из шагов и голосов, смеха, плача и возгласов. Какая-то бесконечная музыка, которая никогда не звучала однообразно и тем не менее из года в год оставалась все той же, потому что музыка, которую я слышал и помнил, воспроизводилась не инструментами. Это были звуки нашей совместной семейной жизни.

Наша жизнь, повторяющая себя изо дня в день и в то же время изменяющаяся от года к году. Жизнь, состоявшая из бессонных ночей, вонючих детских пеленок, трехколесных велосипедов, сказок на ночь, бдений в приемных покоях больниц, дней рождения детей, деловых поездок, рождественских елок, влажных купальных простынок, любовных писем, футбольных матчей, восторгов и скуки, ссор и примирений. В течение многих лет он все ширился, этот суетный, хаотичный многоголосый мир, пока не заполнил собою все вокруг. Он простерся между нами со всеми своими хлопотами, делами, замыслами, планами и со всей своей повседневностью. А мы с Астрид стояли, каждый на своей стороне этого нашего нового мира, и в течение долгих отрезков времени могли лишь кивать друг другу и делать друг другу знаки сквозь весь этот шум и гам.

Вечерами, когда все дела были переделаны, мы, обессиленные, опускались на диван перед телевизором и устремляли взгляд на экран с его последними новостями, шоу-викторинами, старыми фильмами, и хотя ни один из нас не решался высказать своих мыслей вслух, но я уверен, что она, так же как и я, спрашивала себя, не заслоняют ли от нас все эти дела и обязанности, все эти нужные и в то же время бессмысленные хлопоты житейской рутины того, что должно было придавать всему этому смысл. Лишь много позднее мне иногда приходило на ум, что смысл этот, быть может, следует искать не в тех отдельных, отбираемых мгновениях, которые я запечатлевал на пленке, вклеивая затем фотографии в толстый альбом — хронику нашей семьи.