Читаем без скачивания Портовые воробьи - Лазарь Кармен

Лазарь Кармен

Портовые воробьи

Наклевалися воробушки,

Полетели отдыхать…

Таньку Босую и Клячу знал весь порт.

Особенно хорошо знали их пароходные кочегары, механики и портовые стражники.

Танька Босая – чахоточная женщина с толстыми, отекшими и вечно необутыми ногами, и другая – полуслепая добродушная старушка, были неразлучны. Обе с утра до вечера чуть не ползком, согнувшись в дугу и не разгибая все время спины, обходили наподобие кур весь порт, подбирая и выкапывая, как какую-нибудь жемчужину, всякое зернышко, всякую крупицу просыпанного с телег угля, всякий кусочек канифоли, хлопка, щепочки и все это опасливо пряча от зорких ястребиных глаз «морских акул» (стражников) в мешочек или в передничек.

Наклюют-наклюют они всякого добра по зернышку, по крупиночке и поплетутся в тень под эстакаду.

Тут они подберут наклеванное зернышко к зернышку, ячмень к ячменю, просо к просу, уголек к угольку, хлопок к хлопку, сплавят это потом задешево знакомой еврейке-лавочнице, купят себе хлеба, а в иной день – это в удачный – и сальничек, и желудочек с кашей или рыбку, покушают и плетутся, молчаливые и разбитые, в ночлежку.

Так они жили, или, вернее, «путались», как говаривали сами.

Сошлись они обе в ночлежке.

Лежит как-то осенью на своем матраце в углу Кляча.

Вдруг входит в палату женщина. Глаза у нее бегают. Косынка сбилась на затылок.

Вошла, стала посреди палаты и оглядывается. Все ей, видно, ново и пугает ее.

– Эй, женщина, ступай сюда, матрац возле меня свободный! – подзывает ее Кляча.

Та подходит.

– Ложись!

А та как посмотрит на нее, посмотрит кругом, да как задрожит, заплачет: – Несчастная, одинокая я, боже мой, боже!

– Что ты, мать моя? – спрашивает Кляча.

– Мужа закопала нынче!

– Законный был?

– Законный.

– Он где работал?

– В каменоломнях. Камни резал. Резал, резал, пока потолок треснул и сел. Вытащили мужа и еще троих поломанными. Все вылечились, а он помер. Три месяца в больнице мучился.

– Господи, твоя воля, – покачала головой Кляча, – а ты-то как сама, матушка?

– Я – хворая. Ноги у меня пухлые. Работала я на кирпичном заводе. Весь день на третий этаж кирпичи тащу в сушильню. Ноги от этого вспухли и испортились. Два раза после взберешься наверх – и шабаш. Ноги подломятся, и падаешь.

– А ты лечилась?

– Лечилась. Бросила работу и лечилась. Муж добрый, трезвый был. «Посиди, – говорит он, – Танюша, дома да отдохни, полечись…» Сегодня, как закопала его, прихожу домой. А хозяин все описал и гонит. Ступай, мол, с богом! Все описал он: стол, самовар, перинку, сундук такой большой, зеленый и два платьица – одно голубое, а другое – красное, с цветочками, что к пасхе и троице сама сшила. Я и пошла. Иду, сама не знаю куда, и плачу. По дороге меня останавливает барыня и сует гривенник. Стало темно. Где спать? Подхожу к городовому, все чисто ему рассказываю, он и велел мне идти в приют.

– Что ж, зашла, так ложись! – вздохнула Кляча.

– А мне страшно, бабушка. Никогда я по приютам не ночевала. У меня свой дом был. Хозяйкой была. Ох, боже!…

Страшно, очень страшно было ей о ту пору.

В палате – грязь, вонь. На полу и на матрацах – пьяные полуодетые женщины. Волосы у них распущены. Лица вспухшие и разбитые. Голоса сиплые. Лежат они, пыхтят трубками и окурками и переругиваются так, что оторопь берет.

– И что ты вздумала – страшно! – успокаивала ее Кляча. – Ничего тут страшного нет. Здесь все – люди. Ложись! Полежишь, приглядишься и привыкнешь.

Танька легла.

– Так, – вздохнула опять Кляча, – ты теперь, значит, одинокая. Бе-е-да! У меня тоже был муж законный. Венчались мы с ним в церкви. Шаферы, певчие были. Как след быть, по закону. Работал он на фабрике. Только недолго, аккурат как твой. Скоро помер. Я и осталась одна. Стала я ходить на биржу. Тут потолочек выбелю, там полы обмою, постирушкой займусь, а потом пошла в гавань. Здесь стрелять стала. А ты, матушка, знаешь, как стреляют? Стреляют разно. Ползет воз, примерно, с углем. Кто сзади подскочит и кусок – цап. А я так жду. Вижу, упал с воза кусочек на землю, и подхвачу его. Бог, значит, послал, мой, значит. Каждой птичке, каждому воробью он посылает свое. Я ведь что воробей. Нас, всех женщин, в гавани воробьями называют. Летим, летим мы, только выше земли не поднимаемся и что высмотрим, то подклюем… А ты нынче, как тебя, Танька, ела?

– Н-нет.

– Ешь. – Кляча сунула ей ломоть хлеба.

Танька стала есть и успокоилась.

– Страшно еще? – спросила Кляча.

– Немножко. А кто они? – И она робко указала на окружающих.

– Женщины.

– Что же они такие некрасивые, страшные?

– Оттого, что жизнь их некрасивая, страшная да босяцкая. Горя у них – что реченька. Ты думаешь, они родились такими страшными? Тут есть одна Манька Поручица. Не какая-нибудь, а дворянка, столбовка. Веришь, отец у нее поручик. Спроси всех, скажут. Как начнет она рассказывать, сколько у них дома всякого народу бывало. Страсть! Сам исправник бывал, всю ночь на фортепьянах играли, пели и с молодыми офицерами танцевали.

– Боже!

– Ты думала что? Есть тут еще одна гильдейка – купчиха. Муж орехами и изюмом торговал. Есть и приказчица, портниха. Мало кто тут есть. Много о них рассказывать. Жили себе люди в свое удовольствие. Ешь, пей, сколько душеньке угодно, и никаких. А подошла такая пора, они спились и босячками поделались.

– Что же они теперь, бедные, делают?

– Кто к чему имеет охоту и сноровку. Кто поноску барыням за три копейки с базара тащит, кто на постройках землицу носит, а кто на шармака живет… Ну, это пока они не совсем стары. А когда совсем постареют и зубы у них выпадут – околевать будут. Ты водку пьешь, куришь, Танька?

– Боже меня сохрани. Ни капли во рту никогда не было, и табаку не нюхала.

– Это ничего, научишься. Мы тебя научим. Будешь пить, легче на душе будет… Ну, ладно, спи! Завтра вставать рано. Ох, грехи наши!…

Кляча поерзала на своем матраце и уснула.

Уснула и Танька.

Кляча разбудила ее рано.

Несмотря на рань – три часа ночи, – в палате почти никого уже не было. Только две-три женщины позевывали и потягивались на своих матрацах.

– Хочешь, – спросила Таньку Кляча, – со мной в гавань идти? Что-нибудь да заработаем.

Таньке ничего не оставалось, как согласиться.

Впрочем, она согласилась охотно. Кляча первая обласкала ее, первая утешила, накормила и посвятила ее в незнакомую жизнь, и Танька почувствовала к ней дочернюю привязанность.

Она даже в уме решила никогда не оставлять полуслепой старушки, одинаково с нею несчастной и одинокой.

И они пошли.

Дорогой Кляча знакомила Таньку с портом и наставляла ее:

– Нас, Танька, женщин, что стреляют в порту, много. Шестьдесят штук наберется. Ссор поэтому и разладу среди нас много. Вижу, например, с телеги упал кусок угля. Я – к нему. Нагнулась, а тут, как воробьи, налетят на тебя душ пятнадцать женщин, опрокинут и все рвут кусок. Оно, положим, везде и всегда так. Жрать всем хочется. Ну, да бог с ними! Теперь, Танька, – правило. Помни: чуть морская акула, стражник, значит, увидит тебя, ты немедля хоронись за вагон, а не то – в клепки или черепицу. Лезь к черту за пазуху, куда хочешь, не то беги что есть духу. Морская акула – человек казенный. Он не любит, когда люди шатаются зря, без дела и только норовят что-нибудь стрельнуть, склюнуть. Правило второе: что соберешь, клади в мешок и мешок держи крепко. А то кадыки непременно у тебя его выхватят. Что соберем, продадим, а выручку пополам.

Танька слушала, утвердительно кивала головой и шла следом за торопливой старушкой.

– Забирай влево, лево на борт! На Платоновский мол! – скомандовала Кляча, когда они очутились в гавани. – Там со вчерашнего вечера должен стоять батумский пароход. Он приходит по четвергам через каждые две недели. Уж я расписание знаю. А для чего он нам, знаешь?

– Не знаю.

– То-то! На том пароходе – кочегар. Мы попросим его, и он разрядит топки и даст нам перегар. Перегоревший уголь, значит.

И старуха, несмотря на свои шестьдесят лет с чем-то и кривой бок, делавший ее похожей во время нагибания на клячу, быстро заковыляла меж тюков, ярусов шпал и клепок, ежесекундно нагибаясь и подбирая каждый уголек, зернышко и кусочек хлопка.

– Танька, не плошай, – каждый раз повторяла Кляча.

И Танька не плошала. Она нагибалась к земле без конца и отдыха.

– Все подбирай! – командовала Кляча.

– Ай! – вдруг вырвалось у Таньки.

Танька, ковыляя в согнутом положении, больно ударилась головой о вагон.

– Что? – спросила Кляча.

– О вагон стукнулась! – протянула Танька и схватилась за голову. На голове у нее показалась кровь.

– Бывает! – равнодушно заметила старушка. – Я не раз нарывалась на вагон и на клепки. Надо глядеть в оба. А то прошлым летом Манька Наездница так стукнулась, что пять дней в больнице лежала…