Читаем без скачивания Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Эмилиян Станев

Иван Кондарев

Моей жене — моему первому читателю и советчику — за ее веру и неустанные заботы

…Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы, свяжите их в связки, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою.

Часть первая

© Перевод Н. Попова

В один из июньских дней тысяча девятьсот двадцать второго года в деревню Ми идя въехал молодой всадник на гнедом коне. Потемневшая соломенная шляпа затеняла его смуглое мужественное лицо, а в глазах сквозило надменное удивление, характерное для людей неуживчивых и вспыльчивых.

Крестьяне сразу узнали в молодом человеке Костадина, младшего из Джупуновых, видных торговцев в К. Раз в неделю или две он проезжал через деревню, по пути в Караорман, где у братьев был виноградник. Иногда крестьянам встречался и старший брат Манол в сопровождении кого-нибудь из батраков.

На этот раз Костадин возвращался с виноградника. По обеим сторонам его высокого турецкого седла свисали переметные сумы, которые топорщились от корзин с вишнями, укрытых виноградной листвой.

На площади, где чешма изливала широкую струю воды в длинное позеленевшее корыто, Костадин спешился возле недавно побеленной корчмы. За столом у окна двое посетителей играли в нарды. Длинноволосые парни в черных рубашках, кто сидя, кто стоя, наблюдали за игрой. Мальчишка-слуга протирал засаленные столы, а хозяин заведения, которое служило одновременно бакалейной лавкой, корчмой и танцевальным залом, дремал в темном углу за прилавком.

Увидев гостя, корчмарь поднялся с места.

— Никак Джупун! Куда торопишься в такую жару?

— Ты не расспрашивай, а дай-ка мне пива. Во рту все пересохло. — Костадин искоса оглядел парней, снял соломенную шляпу и отер со лба пот. Взгляд его на мгновение задержался на игроке, сидевшем к нему спиной.

— Закусишь? Есть барашек.

— Я сыт. Давай живее пива.

— И все-то они торопятся! Нет для вас покоя ни днем ни ночью. Да передохните хоть раз — может, и мне что перепадет из ваших деньжат! — Корчмарь сунул руку в ушат с водой и вынул бутылку пива.

Костадин осушил ее одним духом.

— Мартин проезжал?

— Нет еще. Ждешь кого-нибудь?

— Сестру.

Костадин присел на скамейку у дверей, и глаза его снова остановились на игроке. Тот был среднего роста, в такой же черной рубашке* как и на остальных парнях. Лохматые волосы, выгоревшие на солнце, курчавились, как у барана, а покатые плечи хищно бугрились под тонкой сатиновой рубашкой каждый раз, когда он бросал кости или передвигал фишки.

Костадину хотелось увериться, что перед ним его бывший одноклассник, анархист Йончо Добрев, который якобы недавно поджег мельницу где-то в нижних деревнях. Корчмарь, безучастно глядевший на площадь* вдруг забеспокоился. На его белом, безусом лице появилась тревога.

Из выкрашенного в оранжевый цвет дома напротив с железной вывеской «Миндевское сельское общинное управление» вышли кмет, полевой сторож и старший полицейский. Все трое направились к корчме.

Корчмарь, шепнув что-то мальчишке, мгновенно скрылся за дверью, ведущей на задний двор.

Через минуту серые шаровары и синяя куртка кмета появились на пороге. Следом вошли сторож и старший полицейский.

Один из парней растолкал своих товарищей. Игрок, которого Костадин так упорно разглядывал, вскочил, повернулся к двери и, вытащив большой браунинг, спрятал его за спиной. Костадин не ошибся: то действительно был Йовчо Добрев.

Анархист уставился на старшего полицейского, худощавое лицо искривилось в злой усмешке.

— Йовчо, мы намедни вызывали тебя, а ты опять не потрудился прийти, — начал кмет, стараясь говорить спокойно и вразумительно. — Ответа не даешь и в город идти не хочешь. Теперь в околийском управлении решили взять тебя под стражу. Вот старший и пришел, чтоб отправить тебя в город. Коли ты не виновен в этом деле, иди доказывай, а не выкобенивайся перед нами.

Анархист презрительно прищурился.

— Тебе не надоело тявкать про одно и то же, кмет? Слуга я, что ли, твоему околийскому начальнику! Он затеял следствие, пусть и ведет без меня.

— Что ты, Йовчо! Кто сказал, что ты слуга? Ты только исполни закон, не вынуждай власти брать тебя силой, — настаивал кмет умеренно строгим, отеческим тоном.

— Какой такой закон? Полицейский, что ли? Этот закон для вас, живоглотов. А если собрались арестовать меня — извольте! Еще не родился тот, кому удастся меня арестовать.

Кмет беспомощно пожал плечами и взглянул на Костадина. Старший полицейский, уже пожилой человек с седыми усами, мрачно разглядывал Добрева. Полевой сторож даже не снял берданки с плеча. Парни один за другим, как волки, выскользнули из корчмы. Мальчишка-слуга испуганно таращил глаза, застыв с тряпкой в руке.

Кмет принялся упрашивать Добрева.

— Йовчо, ведь уволят человека. Второй раз приходит за тобой. Пятеро детей у него, кто их кормить будет? Наймем телегу, не дадим тебе пешком идти.

В беспокойных глазах анархиста заплясали насмешливые огоньки.

— Этого уволят, а за мной пришлют другого. Кому будет хуже — мне или ему?

С улицы в окна заглядывали парни, ожидая повода вмешаться.

Задыхаясь от ненависти к анархисту и от презрения к представителям власти, Джупун метнул убийственный взгляд на старшего полицейского и сплюнул.

— Эй, получи-ка с меня! — крикнул он мальчишке, с грохотом отодвинул стул, вышел, не глянув на оставшихся, сел на лошадь и тронулся в путь, хмурый как туча.

Солнце обжигало затылок и быстро прогрело порыжевшую на спине куртку. Тишина деревенской улицы немного укротила его гнев — он не мог себе простить, что не вмешался. Но зачем, собственно, ему вмешиваться? Кто заварил кашу, тот пусть и расхлебывает! Он презирал и дружбашские власти[1] и лохматых юнцов, на которых натыкался повсюду — на дорогах, в деревнях и в городе. Некоторых он знал еще по гимназии, но уже тогда избегал их, — его отталкивала их душевная опустошенность. Они приходили на уроки подвыпившие, с темными кругами под глазами, мрачные, отчаявшиеся, гордые своим отчаянием. Они надсмехались над учителями, называли отцов мещанами, курили, пили; толковали о власти секса и своих любовных похождениях с таким же азартом, как и об анархизме, социализме, революциях и стачках. Костадин не понимал их, да и не пытался понять.

«Отпустили космы, как бабы, подпоясались веревками! Обросли щетиной и шляются босиком. Нет кнута для вас, нет власти, черт бы вас побрал», — бормотал он, сжимая ржавыми шпорами бока коня и сердито поглядывая на сверкающие на солнце дома с подсиненными снизу стенами, на темнеющие тенью навесы и широкие стрехи.

Подгоняемая лошадь фыркала и неслась рысью, далеко выбрасывая свои жилистые ноги. Деревня скоро осталась позади, в низине, среди тучных волнистых нив, замерших под зноем июньского полудня. Кое-где в хлеба вклинивалась низкорослая кукуруза, ярко и весело желтели венцы подсолнечников. Кое-где на поле белели косынки и лениво поблескивали мотыги полольщиц. К северу равнина таяла в мареве, над расплывшимся горизонтом висели ослепительно белые облака. Вдали сухим блеском отливали зреющие хлеба, сквозь знойную пыльную дымку проступали очертания холмов. Впереди дорога исчезала в дубовом лесу, за которым начиналось предгорье с заросшими просеками и купами деревьев на гребне.

Костадин въехал в лес, по которому вилось пустынное шоссе. Он не слышал гомона насекомых, не ощущал пряного упоительного запаха земли. Через четверть часа он достиг перевала. Дорога стала ровной и прямой.

Он провел рукой но шее коня — не вспотел ли? — и поправил висевший на поясе тяжелый револьвер. Шоссе пошло вниз; резко свернув, оно ныряло в поросшую сырым лесом падь. За кудрявой кромкой леса виднелись погруженные в таинственную тишину откосы ущелья — правый, залитый солнцем, и левый — в голубоватой тени.

Этот поворот славился частыми грабежами и убийствами. Путники старались объехать его, а почту, когда она доставляла деньги, сопровождали здесь конные полицейские.

Костадин огляделся по сторонам, перехватил узду покороче, и пришпоренный конь вздрогнул и понесся галопом.

Каждый раз, проезжая это гиблое место, Костадин ожидал, что из-за кустов выскочат проходимцы вроде тех, что были в корчме, и всегда его охватывала злоба.

«Пусть попробуют напасть. Посмотрим, кто кого!» — думал он, стискивая шероховатую рукоятку револьвера и не давая лошади сбавить ход.

Преодолев поворот, он въехал в ущелье. Внизу пенилась и сверкала горная речка. Рои слепней накинулись на лошадь. Вокруг стояла напряженная тишина, а над головой тяжело нависла серо-синяя туча; она притушила солнце и огромной тенью скользила над лесом. Прохладный ветерок всколыхнул верхушки деревьев. Конь, почуяв непогоду, запрядал ушами и прибавил ходу. Не успел хлынуть дождь, как Костадин уже пронесся по каменному мостику, за которым открылась замшелая крыша старого постоялого двора, прилепившегося к шоссе и выходившего садом к речке. Дверь была распахнута, изнутри веяло приятным запахом свежеполитого пола и дымом очага.