Читаем без скачивания Эфирный вихрь - Н Новиков

POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЕ • ФАНТАСТИКА XXXVIII

Николай Новиков

ЭФИРНЫЙ ВИХРЬ

Мир есть моя воля.

А. Шопенгауэр

Благодаря неожиданному капризу брата я получил теперь возможность если не рассказать о результатах, то, по крайней мере, описать характер и направление удивительных работ этого странного человека.

Я не разделяю его презрительных взглядов на жизнь и труды нашей «а — системы», как теперь выражается он после своих замечательных открытий. Мне не кажется, что великие мысли, становясь достоянием многих, всегда способствуют лишь торжеству пошлости, сообразно природе и почве, их воспринимающих.

Поэтому я считаю долгом возможно точнее описать, по крайней мере, внешний вид необыкновенных вещей, которые в последний мой приезд в Петербург были показаны мне братом в порыве непривычной для меня общительности. Брат разрешил мне не делать из этого тайны. На него так подействовала эта недавняя история с его криволинейным электромагнитным светом, что он, как мне кажется, стал считать свои открытия недоступными обыкновенному человеческому разуму.

— Пиши что хочешь, — сказал он на другой день, когда я спросил его об этом, прощаясь перед отъездом.

— Все равно тебе не поверят, тем более что ты, кажется, уже известен в качестве фантастического романиста. А меня даже мои коллеги считают фокусником, — добавил он с горечью.

Действительно, то, что я тогда увидел в подвале электротехнической лаборатории института, довело даже мою достаточно гибкую фантазию до высшей степени напряжения. За объяснениями Ильи я почти с самого начала перестал следить, так как, по недостатку математического образования, никогда не мог понять его рассуждений из области этой, — как он называет чуть ли не основанную им самим науку, — трансцендентной физики.

Вход со двора в лабораторию очень неудобен.

Приходится пробираться сначала по длинному полутемному коридору в подвал общежития, путаясь среди труб отопления, распространяющих удушливый запах нагретого пара и затхлой сырости.

У входа в подвал нас встретил старик-сторож, который открыл дверь и осветил фонарем несколько спускающихся вниз ступенек.

Он смотрел на нас из-под седых, насупленных бровей с нескрываемой враждебностью и протянутую братом монету взял как будто нехотя.

— Потащил сатана кого-то в свое пекло, — послышался мне хриплый шепот старика, когда мы сошли с лестницы. Оглянувшись, я увидел, что он еще стоит в голубом квадрате открытых дверей и не то с нерешительностью, не то со страхом смотрит на монету, держа ее двумя пальцами. Почувствовав мой взгляд, он сразу выпрямился, отшвырнул монету и выскочил за дверь.

Голубой квадрат закрылся, и мы остались в темноте.

Пока мы двигались по длинному скудно освещенному редкими электрическими лампочками подвальному коридору мимо труб отопления института и целой сети толстых проводов, подвешенных к серому потолку и влажным стенам (точно мертвые змеи, — мелькнуло тогда у меня сравнение, после которого сразу стало как-то жутко на душе), — пока мы шли так, переступая на поворотах через трубы, брат мне что-то говорил по поводу гипотезы Фицджеральда, будто бы оправдавшейся последними работами брата.

— Как ты думаешь, — спросил он меня вдруг, — может этот фонарь, — он указал на карманный электрический фонарик, — менять свою величину по мере перемещения в пространстве?

Удивленный неожиданностью вопроса (так как я плохо следил за предыдущим развитием мысли брата), я помолчал немного, а затем начал было:

— Гм… как тебе сказать… если температура…

— Нет, ты не понимаешь, — рассердился брат. — Пойми, независимо от всякой температуры, в функции только скорости абсолютного перемещения.

— Ну вот, как же это может быть? — ответил я.

Не знаю, вероятно, я в присутствии брата терял весь свой блеск и все остроумие, которым меня наделяют мои друзья. Все мои замечания и возражения начинали казаться мне самому безнадежно слабыми, когда я встречал его нетерпеливый, иронический и высокомерный взгляд.

Не окончив реплики, я замолчал, рассеянно следя, как брат освещал фонариком дверь, к которой мы подошли, и разыскивал отверстие замка.

— А между тем это уже давно известно, — заметил он. — Об этом много писали… Если бы ты поменьше увлекался поэзией и рыбной ловлей… Он не кончил и открыл дверь.

Я несколько раз бывал вместе с братом в электродинамической лаборатории института и каждый раз испытывал неодолимое отвращение, когда приходилось спускаться в нижние этажи ее. Насколько наверху, среди мраморных распределительных досок и блестяще отполированных медных частей различных приборов, сверкающих под стеклянными колпаками, все дышало опрятностью, чистотой и холодной строгостью, настолько внизу, в помещении двигателей и генераторов, было грязно, запутанно и тесно.

Не довольствуясь силой машин института и энергией городской сети, брат поставил в подвале несколько нефтяных двигателей. Вероятно, запасы нефти находились где-нибудь близко, так как невыносимый запах ее сливался с влажной духотой подвала.

Прибавьте к этому еще шум от паровых турбо-динамо, жужжанье теплодвигателей, фырканье передаточных ремней и мое воспоминание об испуганном лице старика. Замечание о поэзии и рыбной ловле прозвучало здесь так странно, что я невольно улыбнулся возникшему в воображении контрасту.

— Поменьше увлекаться поэзией, — сказал я, с презрением оглядываясь кругом. — А побольше нефтью, углем, силами и разными там скоростями… Что же, много я бы выиграл от этого? Отказаться, как ты, от радостей зелени, от милого синего неба, от сияющих и пышных облаков, от запаха сена, от задумчивых всплесков маленьких волн, катящихся с веселым звоном по золотистым пескам отлогого берега. Поменьше бы этого, а побольше чего? Интегралов? Тумана? Сырости? Ты осуждаешь мою рыбную ловлю. А представляешь ли ты себе эту тихую торжественность раннего молочно-розового утра, когда матовая поверхность озера кое-где блестит яркими серебряными морщинками. А синие дали… А шелест камышей… А спокойная ясность великих образов и благородных замыслов, посещающих только ясную душу, и только под чистым небом… А наслаждение воссоздавания на бумаге и в слове оттенков и контуров виденного, и при свете лампы и звезд, когда из сада слышны песни птиц, — мудрые поиски красок и осторожный выбор эпитетов… А здесь, в этой смрадной темноте, что можно здесь создать, что можно дать, что взять? Здесь теряешься, здесь становишься маленьким и ничтожным — каким там царем природы, — рабом нефтяных колодцев.