Читаем без скачивания Великая годовщина – пятидесятилетия смерти Гоголя - Ангел Богданович

А. И. Богдановичъ

Великая годовщина – пятидесятилѣтія смерти Гоголя

Однимъ изъ поучительнѣйшихъ явленій русской жизни представляется намъ судьба величайшаго вашего художника-реалиста Гоголя. Едва выступивъ въ литературѣ, онъ сразу занялъ единственное и никѣмъ не оспариваемое мѣсто, какъ великій и несравненный изобразитель русской дѣйствительности, какою она была въ угрюмое время крѣпостного царства. Въ десять лѣтъ почти онъ далъ такія картины изъ этого царства мертвечины и гнили, что послѣдующимъ художникамъ осталось развѣ только дорисовать детали, но главное – было дано, и какъ дано! Въ образахъ столь геніально-правдивыхъ и глубокихъ, что, казалось, художникъ заглянулъ въ самую глубь крѣпостного царства, въ его святая святыхъ и представилъ на поученіе и страхъ современности и потомству – весь ужасъ и отвратительное существо этой "злой ямы", которая называлась тогда "исконнымъ" строемъ русской жизни. Великій юмористъ, онъ не рисовалъ трагедій, совершавшихся тогда на каждомъ шагу, – трагедіи, такъ хорошо повѣданныхъ намъ впослѣдствіи Щедринымъ и Терпигоревымъ, – и хотя безсознательно, но поступилъ какъ мудрѣйшій изъ мудрыхъ: онъ осмѣялъ этотъ строй. Трагедія, даже самая ужасная, есть все же борьба, въ ней есть исходъ въ смерти, и зритель такъ или иначе возбуждается, вдохновляется ею и примиряется съ судьбой, ибо смерть – великая примирительница. Гоголь далъ нѣчто болѣе важное – картину пошлости русской жизни, онъ показалъ пораженному читателю то, что лежало въ основѣ окружающей жизни. Немногочисленное тогдашнее общество русской интеллигенціи встрѣтило это геніальное воспроизведеніе пошлости русской дѣйствительности съ восторгомъ откровенія, такъ какъ и самые проницательные наблюдатели не видѣли всей глубины того, что далъ Гоголь. Но самого художника погубилъ его великій даръ, и пошлость жестоко отомстила ему за себя.

Слишкомъ неблагопріятны были условія, при которыхъ Гоголь совершилъ свое дѣло. Представимъ только подавляющую обстановку жизни тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, когда ему пришлось жить. Въ литературной средѣ полный разгулъ Булгариныхъ и Сенковскихъ, Гречей – и Дубельта. Пушкинъ только-что кончилъ трагически мучительную жизнь, и трупъ его втихомолку, какъ нѣкую заразу, препроводили подальше отъ тѣхъ, кто могъ его оплакать. А въ общественной средѣ – полный разгулъ тѣхъ самыхъ "потомковъ извѣстной подлостью прославленныхъ отцовъ", которыхъ другой геніальный поетъ только-что пригвоздилъ къ позорному столбу исторіи своимъ стихомъ, "облитымъ горечью и злостью". На кого могъ опереться Гоголь? У кого могъ онъ найти поддержку и дружественное укрѣпленіе въ минуты душевной слабости и колебаній?

Онъ меньше всего былъ натурой героической, которая въ себѣ самой ищетъ стимула для борьбы и въ самомъ одиночествѣ находитъ новый источникъ силы. Гоголь былъ человѣкъ слабый, приспособляющійся инстинктивно къ обстоятельствамъ и шедшій не противъ теченія, хотя и не за нимъ. Онъ искусно лавировалъ тамъ, гдѣ было можно, а больше всего ему было по душѣ – стоять въ сторонкѣ и съ своей скрытой, полуязвительной, полугрустной усмѣшечкой созерцать жизнь. Болѣзненный, мнительный, недовѣрчивый, самолюбивый до чудовищности, онъ сторонился отъ жизни и боялся ея. Ему легче дышалось за границей, гдѣ міръ былъ ему глубоко чуждый, но гдѣ онъ могъ уйти въ свою скорлупу, не вызывая ни удивленія, ни порицанія своей замкнутостью. На родинѣ это было немыслимо, здѣсь онъ былъ слишкомъ огромной величиной, чтобы не принимать участія въ окружающей дѣйствительности, а послѣдняя положительно пугала его. На родину, въ рѣдкіе наѣзды, онъ являлся только за поклоненіемъ, безъ котораго жить не могъ. Онъ упивался ѳиміамомъ, которымъ со всѣхъ сторонъ окружали его Аксаковы, Плетневы, Смирновы и др. Въ запахѣ этого ѳиміама онъ плохо, лучше сказать, вовсе не разбирался. Въ то время, какъ кругъ Аксаковыхъ славилъ его великое художественное дарованіе и въ унизительномъ для обѣихъ сторонъ преклоненіи ждалъ, требовалъ и молилъ новыхъ проявленій того же дара, – кругъ Смирновыхъ и Плетневыхъ тянулъ его въ противоположную сторону, восхваляя его проповѣдническій даръ, глубину его взглядовъ какъ мыслителя, и возбуждая сказать "великое слово", которое должно довершить дѣло его жизни, вскрывъ таинственную для всѣхъ суть русской жизни. Онъ, Гоголь, нарисовалъ только видимую, поверхностную сторону, тогда какъ только онъ можетъ раскрыть изумленному міру и тайну этой жизни.

И все это Гоголь принималъ какъ должное, безъ критики, безъ вдумчиваго отношенія и къ той, и къ другой сторонѣ. Голова его кружилась и не было около него ни одной души, ни одного человѣка, равнаго ему по таланту и силѣ слова, который могъ бы внести въ эту атмосферу хвалы здоровую струю отрезвленія. Принимая все за чистую монету, онъ и самъ проникся убѣжденіемъ, что онъ-то и есть провиденціальный человѣкъ, который завершитъ зданіе русской жизни и откроетъ человѣчеству великую правду, и придутъ всѣ, и поклонятся.

Ни для кого, быть можетъ, не была большей потерей смерть Пушкина, какъ для Гоголя {"Ты знаешь, – говорилъ Гоголь Ал. Ив. Тургеневу, – какъ я люблю мою мать, но еслибъ я потерялъ даже ее, то такъ не могъ бы быть огорченъ, какъ теперь – Пушкинъ въ этомъ мірѣ не существуетъ больше". Его же слова: "Пушкинъ! – какой прекрасный сонъ видѣлъ я въ моей жизни". По словамъ Кулеша, перваго біографа Гоголя, "смерть Пушкнна положила въ жизни Гоголя рѣзкую грань… При жизни Пушкина – Гоголь былъ одинъ человѣкъ, послѣ его смерти сдѣлался другимъ".}. Пушкинъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который могъ бы уберечь Гоголя отъ головокруженія и своимъ здоровымъ умомъ оздоровить и эту болѣзненную, шаткую, колеблющуюся душу. Какъ бы далеко ни склонялся Пушкинъ вправо, онъ никогда не перешелъ бы того предѣла, за которымъ начинается нравственное разложеніе. Его умъ былъ для этого слишкомъ великъ и чувство – здорово, онъ не могъ не видѣть той бездны, которая скрывалась за крѣпостнымъ режимомъ и за всѣмъ, что зиждилось на немъ. А голосъ Пушкина даже изъ-за могилы былъ единственнымъ, къ которому еще прислушивался Гоголь и которому вѣрилъ безусловно, хотя уже и пускался въ своеобразныя толкованія мыслей Пушкина.

Въ только что вышедшемъ сборникѣ "Подъ знаменемъ науки", изданномъ въ честь Н. И. Стороженки, есть очень интересная статья "Гоголь и Бѣлинскій лѣтомъ 1847 г.", въ которой проф. А. И. Кирпичниковъ даетъ любопытныя черты для характеристики этого упоеннаго своимъ величіемъ настроенія Гоголя. Не прошло еще и десяти лѣтъ съ того момента, какъ появились "Мертвыя души" и "Ревизоръ", два капитальныхъ творенія Гоголя, поставившія его имя въ зенитѣ литературнаго міра. Бѣлинскій уже написалъ свои великія статьи, разъяснявшія всѣмъ значеніе этихъ произведеній, и Гоголь былъ на высотѣ, до которой послѣ Пушкина не поднимался писатель. Его не только признали славой и гордостью родной литературы, – его чтили, какъ нѣкую сокровищницу, его обожали, предъ нимъ благоговѣли и преклонялись. У Аксаковыхъ предъ нимъ, по свидѣтельству очевидцевъ, чуть не молебны служили. А суетливыя и егоздивыя великосвѣтскія дамочки, разныя Смирновы и Віельгорскія, въ письмахъ выпрашивали у него чуть не благословенія и закидывала его просьбами по части совѣтовъ на всякій случай жизни {Вотъ что говоритъ о нихъ С. Т. Аксаковъ: "…Не менѣе вредны были ему дружескія связи съ женщинами большею частью высшаго свѣта. Онѣ сейчасъ сдѣлали изъ него нѣчто въ родѣ духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и увѣреніями, что его письма и совѣты поддерживаютъ или возвращаютъ ихъ на путь добродѣтели. Нѣкоторыхъ я даже не знаю, назову только Віельгорскую, Соллогубъ и Смирнову". Въ особенности, вредна была послѣдняя, въ то время "кающаяся Магдалина", по выраженію Аксакова.}.

Въ этомъ небываломъ для русскаго писателя положеніи было нѣчто глубоко комическое, и странно, какъ Гоголь съ его юморомъ не замѣчалъ этого. А онъ не только не замѣчалъ, но прямо-таки опьянѣлъ отъ хваленій и въ упоеніи разразился книгой дерзкой, легкомысленной и патетической, книгой, которая, кромѣ святошъ и ханжей, повергла всю собравшуюся около его имени клику въ великій конфузъ. Самъ авторъ, возбуждаемый и разгорячаемый чрезмѣрностью хвалы и поощреній – стать на всероссійскую каѳедру и озарить міръ "всею правдой", былъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, что даже "заранѣе велѣлъ заготовить бумагу для второго изданія", и писалъ Плетневу, тоже пресмыкавшемуся предъ нимъ, какъ Смирнова и проч., что "это его до сихъ поръ единственная дѣльная книга, необходимая въ настоящее время многимъ и многимъ". И первое время тѣ же Плетневы поддерживаютъ его въ этомъ убѣжденіи. "Гоголь на основаніи словъ Плетнева увѣрился, что изданіе распродастся въ мѣсяцъ", и торжествовалъ новую побѣду. Быть можетъ, ему уже предвидѣлась вся Россія, устремляющаяся къ нему, какъ къ новому пророку за поученіемъ и духовной пищей. Скоро однако и Плетневъ палъ духомъ и смиренно увѣдомлялъ "учителя", что "книгопродавцы пріостановились своими требованіями и о второмъ изданіи никто изъ нихъ не заикается".