Читаем без скачивания 1917, или Дни отчаяния - Ян Валетов

Ян Валетов

1917, или Дни отчаяния

Макет обложки Всеволода Малиновского

Художник-оформитель Е. А. Гугалова

ПОТОМКИ

Дети выросли. И этиЛезли в клети в грозный часИ вздыхали: «Наши детиВстретят солнце после нас».

Нынче так же, как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.

Даже сроки предсказали:Кто – лет двести, кто – пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот.

Разукрашенные дули,Мир умыт, причесан, мил…Лет чрез двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?

Я, как филин, на обломкахПереломанных богов.В неродившихся потомкахНет мне братьев и врагов.

Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта —Всем понятен мой призыв…

А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стенку головой!

Глава первая

Наследник

Петроград, Французская набережная.

Февраль 1918 года

Ночь. Метель. Вдоль тротуаров – сугробы. Горит одинокий фонарь – остальные разбиты или расстреляны. В желтом свете лампы кружатся снежные струи. Ветер. Набережная пуста. По дороге идет патруль – три человека с винтовками. Идут тяжело, пригнув головы. На лицах – башлыки, забитые снегом, все в наледи от дыхания. Не горят окна. Не ездят машины и извозчики. Кажется, что во всем городе – замерзшем, темном и страшном, только эти трое и есть.

Но это не так. Из подворотни на патруль смотрит исхудавшая дворняга – жалкое лишайное существо непонятной расцветки. Собаке холодно, она дрожит и прячется от пронизывающего холода между двумя маленькими сугробами. Она видит солдат, но к ним не выходит – она уже хорошо знает, что такое люди с винтовками.

Патруль проходит мимо. Слышен крик:

– Стой! Стой, кому сказал?

– А ну, стоять! Стрелять буду!

Щелкает винтовочный выстрел. Несмотря на вьюгу, он оглушительно громкий. Дворняга вдавливает себя в снег, прижимает уши. Шерсть на холке встает дыбом, собака утробно рычит и скалится.

– Стой, сука!

Еще выстрел.

Короткий вскрик.

В подворотню хромая вбегает человек. Он в гражданском, без шапки, смертельно напуган и безоружен.

Хлещет еще один выстрел. За спиной бегущего из стены брызжет кирпичной крошкой. Обезумевшая от страха дворняга кидается вслед за беглецом в глубину проходных дворов.

В подворотне мечутся тени, скрипят по снегу сапоги солдат.

– Давай, давай, давай….

– От, бля… Куда побежал? Куда он побежал, сука?!

– Вот! Вот! Стреляй!

Оглушительно рвет морозный воздух выстрел трехлинейки.

– Промазал! Еб твою мать!

Погоня уходит в глубь дворов.

Темные колодцы с мертвыми окнами. Черное небо над ними.

Мечется человек, не находя выхода – двери заколочены или закрыты, остается только путь через подворотни.

Патруль все ближе.

Жмется к стенам беглец. Припав животом к снегу, поджав хвост, змеей ползет вдоль подворотни ошалевшая собака.

Выстрел. И еще. И еще.

Человек падает на колени и кричит. Угодившая в локоть пуля почти отрывает ему руку. Человек встает, делает несколько шагов, а пес забивается в узкую щель под ступени дворницкой. Втискивается, сдирая шкуру, и замирает, тяжело дыша.

Мимо стучат сапоги. Собаку обдает запахом мокрой шерсти, пота, сгоревшего пороха и сивухи.

Грохочет винтовка.

– Есть! Попал!

Дворняга дрожит всем телом, как в ознобе, и тихонько скулит.

– Чо, сучий потрох, бегашь? А?

– Не скажет он тебе, Гаврилов. Ты ему пол-лица снес нахуй…

Хрип, бульканье…

– Вот, сука…. И карман не проверить, пачкается… Кровищи-то…

– Дай-ка я… Да посторонись ты, бля…

Хруст. Звук мясной, неприятный, повторяется несколько раз.

– Ну, все…

– Не все… Ногами, вишь, сучит, бегунок… Да чо ты его? Штыком всю ночь ковырять будешь?

– Да я штыком больше люблю, вернее…

Хлещет пса по ушам винтовочный выстрел.

– Вот так вернее…

– Ты мне, сука, все валенки заляпал!

– Перетопчешьси… Ну, чо там?

– Пусто. Ни курева, ни бумаг…

– Подкладку пощупай! Они там часто прячут. Штыком порани!

Трещит рвущаяся ткань.

– Да, пустой он…

Кто-то из троих звучно харкнул.

– Зря бежали.

– Чо, зря? Чо этот хуй с бугра ночью без мандата шастает! Мы поставлены за революционной законностью смотреть? Или как?

– Или как. Пошли, бля!

– Да погодь! Дай поссать!

Журчит струя. Моча, дымясь, льется через щели в ступенях прямо на дворнягу. Собака дрожит всем телом, глаза лезут из орбит, но не издает ни звука.

Стучат шаги. Голоса удаляются.

– Он, падла, думал убежать! А пуля-то быстрее!

– Может, он юнкер?

– Какой, нахуй, юнкер? Ему лет тридцать, не меньше!

– Юнкер – не юнкер… Все! Отбегалси!

Дворняга выбирается из-под крыльца.

Двор пуст. Ни одно окно так и не зажглось. Пес принюхивается.

Рядом с крыльцом на снегу желтые разводы мочи. Несколько гильз. Чуть дальше темной грудой тело. Все вокруг забрызгано темным. Черная на белом лужа возле места, где была голова беглеца.

Собака нюхает темное и начинает жадно есть снег, смешанный с кровью и кусками мозга. Скулит от жадности, чавкает и давится подтаявшей жижей.

Потом подбегает к трупу и лакает темное из лужи.

Иногда она оглядывается и рычит.

Набережная Невы. Ночь. Февраль 1918 года

По Набережной едет грузовой автомобиль. Фары высвечивают летящий снег, сугробы по обочинам. Метель. В кабине – двое. Водитель в кожанке на меху и пассажир в короткой дохе, перетянутой портупеей и с коробкой маузера на боку. Воет мотор. Автомобиль трясет на колдобинах.

Петропавловская крепость. Каземат

Грузовик сворачивает к воротам Петропавловской крепости. Створки распахиваются. Внутри огни, люди, машина въезжает во двор.

Человек с маузером выскакивает из кабины. У него военная выправка – разворот плеч, прямая спина, четкие движения. Из кузова грузовика выпрыгивают двое конвоиров с винтовками – замерзшие и злые.

Бубенцов с сопровождающими входит внутрь казематов.

Вот он шагает по коридору вслед за человеком в армейской шинели. Тусклый свет потолочных светильников. Холодно, хотя и не так, как на улице. От дыхания идущих в воздухе пар.

Петропавловская крепость. Трубецкой бастион.

Кабинет коменданта Павлова

Входит человек с маузером. Павлов – сравнительно молодой мужчина крестьянской наружности – встает ему навстречу.

В комнате натоплено, в углу стоит разогретая докрасна печь-буржуйка.

– Спецуполномоченный Бубенцов, – представляется вошедший. – Петроградская ЧК. У меня особое поручение от товарища Троцкого. Вот мандат.

Протягивает бумагу коменданту.

Тот читает документ, шевеля губами.

– Куда везете? – спрашивает он.

Бубенцов пожимает плечами. У него гладкое лицо с правильными чертами, скуластое, незлое. Равнодушное.

– В Кресты.

Петропавловская крепость. Трубецкой бастион

По коридору конвоир ведет Михаила Ивановича Терещенко и Николая Михайловича Кишкина. Оба выглядят непрезентабельно – с неопрятными бородами, в грязных свитерах, исхудавшие. В руках простыни серого цвета, сырые и застиранные, в которых завязаны личные вещи и, если судить по форме, несколько книг.

В каземате холодно, камеры давно не отапливаются. На обоих надето все, что возможно надеть, но чувствуется, что это особо не помогает.

– Куда это нас? – спрашивает Кишкин у Терещенко.

– Молчать! – лениво огрызается конвоир.

Кишкин не обращает внимания на окрик.

– Как вы думаете, Михаил Иванович? Это на расстрел?

– Молчать! Прямо шагай!

– Не знаю, Николай Михайлович, – отзывается Терещенко. – Одно из двух: или расстреляют, или не расстреляют. Что-то да будет…

Коридор длинный, с круглым сводом. Справа двери камер, слева зарешеченные окна. За окнами все та же метель.

Петропавловская крепость. Трубецкой бастион.

Караульное помещение

Бубенцов и двое конвоиров ждут заключенных в караулке. Когда их заводят, чекист ухмыляется краем рта.

Кишкин, увидев чекиста с маузером на боку и двух конвойных, бледнеет. Терещенко тоже становится не по себе.

– Ваши вещи, граждане, – говорит Бубенцов, указывая на стоящие перед ним два небольших чемодана. – Одевайтесь и следуйте за мной. Вы поступили в мое распоряжение.

Набережная Невы. Ночь. Февраль 1918 года

Грузовик подъезжает к «Крестам», тормозит у ворот. Сигналит. В кузове – конвоиры и Кишкин с Терещенко. За боковым стеклом кабины виден профиль Бубенцова.