Читаем без скачивания Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Сергей Кургинян

Сергей Кургинян

ИСАВ И ИАКОВ

Судьба развития в России и мире

Том 2

«ПОСТ» и «СВЕРХ»

ЧАСТЬ V. ИСАВ И ИАКОВ

Глава I. Конец «шоколада»

Гораздо проще написать книгу с чистого листа, чем превратить в книгу совокупность — даже если они далеки от публицистичности — газетных статей. Но чем дальше я продвигаюсь в деле написания книги, тем больше убеждаюсь в том, что замысленная мною исследовательская игра, в которой газетные статьи, сохраняясь в виде «интеллектуальных статуэток», превращаются в фигурки, расставленные на шахматном поле, обладает гносеологической ценностью. Одно дело — изящно выточенный слоник. А другое дело — этот же слоник на шахматной доске, не правда ли?

Любая метафора, что-то разъясняя, в чем-то уводит в сторону.

Осуществляя тогдашний газетный марафон, я, конечно же, не вытачивал каждую статью, как отдельную фигурку. Да, я двигался в потоке событий, реагируя на каждое из них. Но эти реакции и на том этапе были подчинены единой сверхзадаче — исследованию развития. И на том этапе присутствовала некая шахматная доска. А значит, велась игра.

Что изменилось? То, что в игру может быть по-новому введено время. То время, которое в момент написания статей имело статус настоящего, превратилось в прошлое. Если бы я стал писать книгу заново, то время, которое в игре моей фигурирует отнюдь не только в роли шахматных часов, указывающих на близость к цейтноту, стало бы однокачественным. «Только прошлым» — в противовес «только настоящему», которое фигурировало в моих газетных статьях.

Я же хочу лишить время этой однокачественности, сделать его разнокачественным, соединяющим в себе качество прошлого и качество настоящего. Достаточная экзотичность отправного газетного начинания (мало кто писал неделю за неделей в течение девяти месяцев подряд по газетной полосе на одну и ту же тему развития) дает шансы на такую игру со временем. Если эти шансы удастся реализовать, то получится не просто книга, а нечто наподобие книги о книге. Поскольку любая книга классична именно в том, что касается времени (автор пишет ее в такой-то локальный период, относясь определенным образом к событиям и проблемам, которые размещены за рамками этого локального периода), то книга о книге в большей степени, чем обычная книга, может быть ответом на вызовы постмодерна, для которого любая книга — это по определению нонсенс.

Требовательный читатель возразит, указав, что существуют книги, в которых автор рассматривает события, одномоментные с творческим процессом написания своего произведения.

Я соглашусь с читателем. Но, наверное, и он согласится со мной и признает, что такие книги — скорее исключение, чем правило. И что речь тогда идет о так называемой дневниковой литературе. При том, что чаще всего — даже в рамках этих исключений из правила — дневник пишет герой. И синхронность событий процессу их изложения является игрой. Если же дневник пишет автор, то… То это и есть дневник. Только дневник, и ничего более. Набор моих газетных статей является аутентичным интеллектуальным дневником. Что такое интеллектуальный дневник, знает каждый, кто занимался так называемыми полевыми исследованиями (геологическими, географическими, историческими, культурологическими).

Ты выезжаешь в поле, сталкиваешься с артефактами, которые тебе надо осмысливать, описываешь эти артефакты, фиксируешь возникающие у тебя соображения, связанные с первыми (и иногда очень ценными) впечатлениями, которые эти артефакты на тебя произвели. В определенных случаях ты фотографируешь или делаешь зарисовки. Все это образует совокупный, иногда очень ценный в интеллектуальном смысле полевой материал. Иногда ты сочетаешь полевые исследования с первичной, так называемой камеральной, их обработкой.

А потом, уже вернувшись из экспедиции, ты пишешь отчет или книгу. Совершенно необязательно при этом стирая полностью черты первоначальных полевых данных и их первоначального осмысления. Ты можешь (а иногда даже и должен) приводить цитаты из собственного дневника, причем развернутые. Ты, приводя эти цитаты, сопоставляешь даты. А ну, как, например, в момент, когда в такой-то точке с тобой разговаривал такой-то полевой командир, в другой точке произошел конфликт? Тогда разговор с этим полевым командиром приобретает новые, незафиксированные тобою обертона.

Мало ли что еще происходит, когда есть дневник — да еще и интеллектуальный дневник — и есть возможность надстроить нечто над дневником. Например, включить в осмысление данные химических анализов образцов, которые ты в дневнике описал только визуально.

Сочетание интеллектуального дневника как аккумулятора одного времени (настоящего) и позднейших осмыслений этого дневника как аккумулятора других времен (тогдашнего дневникового настоящего, ставшего прошлым, других уровней прошлого, нынешнего настоящего и так далее) позволяет вести исследование совсем иначе. На мой взгляд, гораздо более эффективно. И это первый плюс, содержащийся в предлагаемом читателю проекте.

Второй плюс — преодоление классичности одномоментно написанной книги без превращения преодоленной классичности в постмодерн. Это ответ на вызов постмодерна, причем ответ, находящийся за рамками ретро и потому для меня особо ценный.

А тут еще возможность использовать статьи как зарегистрированные воздействия, аналоги экспериментов, о невозможности которых в гуманитарных исследованиях так много написано. Словом, плюсов много.

Минусы тоже очевидны. Создаваемый продукт не должен быть слишком сложным, слишком гетерогенным, слишком эклектичным. И он должен, не отменяя результат, полученный в ходе написания первичного интеллектуального дневника, давать новый результат. Причем такой, который не воспрепятствует встрече читателя с тем первичным результатом, на который этот вторичный результат должен накладываться.

Первичный результат для меня бесконечно ценен. Как по причинам социальным, так и по причинам интеллектуальным. Социальные причины состоят в том, что я тогда нечто уловил и отразил. И это нечто имеет далеко не ситуационный характер. Речь идет о запросе нашего общества — не власти, а общества — на определенный разговор о проблеме развития.

Общество тогда откликнулось на мой интеллектуальный дневник. И не потому, что власть тогда флиртовала с развитием. А по совсем другим, воистину нетривиальным причинам.

Можно было бы воскликнуть: «Неисповедимы пути твои, российское общество!» Можно было бы, но не хочется. И ближе другие, вполне кондовые и беспафосные, строки барда-семидесятника:

И под дых, и под глаз —Ставит из себя!..И дубьем, и добром,И отдельно, и гуртом,И галоперидолом —Ставит из себя!..

Общество вопреки огромной силы ударам, которые по нему нанесли, вопреки регрессу, порожденному этими ударами, «ставит из себя». И на это «ставит из себя» — иначе это называется «остаточные амбиции» — признаюсь, все мои упования. Так зачем же я буду стирать фактуру и текстуру того интеллектуального дневника, вызвавшего отклик «ставящего из себя» общества (прошу не путать этот отклик с откликами элитной пустоты, которые я ввожу в текст)?

Что же касается интеллектуальных причин, по которым я особо ценю тот дневник, то каждый, кто вел подобные полевые дневники, поймет меня с полуслова. Есть огромная разница между зафиксированным тобою процессом мысли on-line (то есть процессом мысли, одномоментным нетривиальным встречам с людьми, событиями, памятниками культуры etc.) и процессом мысли post factum. Любой исследователь знает, что это разные процессы. И психологически, и культурно, и социально, и когнитивно разные.

А тут еще самопроверка. Да и проблема построения отношений с читателем. Кто из пишущих будет пробрасываться возможностями построения более доверительных отношений? Если ты к этому не стремишься, зачем писать? А ведь одно дело — элементы on-line, отслеживая которые читатель может убедиться в том, что автор не задним умом крепок, как многие, а способен нечто уловить и даже предвидеть, а другое дело — post factum.

Короче — после очень долгих раздумий (которые я очень кратко воспроизвожу в этой книге из соображений сугубо методологического характера) я решил-таки не изымать из книжного текста тот драматизм, который наличествовал в моем газетном марафоне. Драматизм же этот (а если хотите, то и трагизм) связан в том числе (и даже по преимуществу) с живыми событиями, вторгшимися в мои размышления о развитии и фактически образовавшими еще один слой сплетенной с моими рассуждениями текстуальной периферии. Текстом на этот раз стала сама жизнь. Я поясню.