Читаем без скачивания На службе зла. Вызываю огонь на себя - Анатолий Матвиенко

Анатолий Матвиенко

НА СЛУЖБЕ ЗЛА

ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА СЕБЯ

Встречающиеся в романе описания исторических личностей и событий могут существенно отличаться от реальных, хотя истинный ход истории на самом деле не известен никому.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда за предательство не предлагают даже тридцать сребреников

Генерал-майор Владимир Павлович Никольский, бывший начальник штаба Отдельного корпуса жандармов, а ныне заурядный гражданин Российской республики, никогда не любил светской жизни. Она отвечала ему взаимностью. В довоенном прошлом, казавшемся нереальным и отчасти забытым, Никольский был простым, но успешным артиллерийским офицером. В те удивительно спокойные годы полковник предпочитал чисто мужскую компанию с картишками, выпивкой, задушевными разговорами в клубах табачного дыма.

Единственное увлечение соответствовало профессии. Как человек военный, он собирал не легкомысленные побрякушки или какие-нибудь марки, а оружие. Изящные дуэльные пистолеты, коварные маленькие «Дерринджеры», ковбойские «Кольты», полицейские «Смит-Вессоны», плоские «Браунинги» и армейские «Маузеры» занимали целую стену его квартиры. Начищать и смазывать вороненых защитников куда приятнее, чем слушать пустопорожние светские разговоры и нелепо скакать под музыку.

Но жить в Санкт-Петербурге, имея привлекательную супругу и дочерей на выданье, при этом не посещая балы и приемы, решительно невозможно. Владимир Павлович исполнял супружеский долг, сопровождая дам, улыбался, не слишком грациозно танцевал и мечтал о том, когда, наконец, пустота светских развлечений сменится привычной рутиной армейской службы, офицерскими посиделками или домашним уютом.

В бесконечно далеком, словно прошли столетия, 1913 году на одном из балов в Таврическом дворце его познакомили с партикулярным господином, отрекомендовавшимся как Александер фон Шауфенбах. Высокий худощавый немец неопределенного возраста с бесцветными чертами лица и невыразительными глазами выказал минимально допустимую этикетом толику внимания. Общий знакомый, теперь уже не вспомнить, кто именно, со значением рассказал про скупку германским коллекционером живописных полотен русских художников, будто это известие могло взбудоражить артиллериста. Лишь из вежливости Никольский произнес реплику, из-за которой через много лет его жизнь круто изменилась:

— Гость из Германии? Очень приятно. А до Германии, позвольте полюбопытствовать, вы где проживали?

Блеклые органы зрения фон Шауфенбаха выразили признаки интереса:

— За океаном, сударь. Извольте пояснить, как вы догадались?

— Элементарно, — усмехнулся офицер в манере входившего в моду героя Конан Дойла. — Ваш русский безупречен, но в нем не хватает эмоций и непринужденности. Стало быть, вы его учили после родного, как иностранный. Немецкий акцент у вас чувствуется, но он не натуральный. Выходит, в основе есть некое наречие, на котором вы говорили и думали после рождения, а германский и русский языки наложились потом.

— Браво, полковник! Страшно представить, насколько проницательны российские генералы. Вы бы сделали карьеру сыщика, не будь офицером армии.

Может, еще и филера — агента охранного отделения? Армейцы с презрением относились к полицейско-жандармскому поприщу, посему комплимент странного немецкого господина вышел несколько двусмысленным — не то похвала, не то издевка. Никольский увидел в толпе знакомого, необходимость рукопожатия с которым послужила отличным поводом откланяться и удалиться.

Иностранец как сглазил. Через год началась война. Долгой фронтовой карьеры не вышло: Владимир Павлович попал в охрану высочайших особ, в безопасность железнодорожных перевозок царской фамилии, относившуюся к ведению Отдельного корпуса жандармов.

Чисто формально полковник остался в армии, так как корпус подчинялся военному министру. Зато практическая деятельность велась под началом товарища министра внутренних дел. Жандармы по существу мало чем отличались от охранного отделения, занимаясь политическим сыском и противодействием антигосударственным силам теми же полицейскими методами. Иными словами, мрачное пророчество фон Шауфенбаха сбылось.

В пестрой атмосфере вольнодумства, насаждаемого Государственной думой, причастные к политическому сыску чиновники автоматически становились париями. Когда минул первый год войны и бесповоротно угас патриотический запал, просвещенные круги русского общества начали в худших традициях ругать устои государственности. Соответственно, на защитников устоев навесили ярлык борцов со всем новым, светлым и прогрессивным.

В 1915 году Никольский получил звездочки армейского генерал-майора. Но его жену и младшую, пока не замужнюю дочь, несмотря на высокий социальный статус главы семейства, перестали приглашать. Не то чтобы для них оказались закрыты двери лучших домов Петрограда. Однако теперь над генералом и его семьей повисла тяжкая туча причастности к клану мракобесов и реакционеров. Общаться с такими — что в дегте мазаться, не отмоешься добела.

Обыватели не понимали, что относительное спокойствие внутри страны до начала 1917 года обеспечено именно такими людьми, как Никольский. Причем без массовых эксцессов, как преступный расстрел демонстрации в январе 1905 года, и вопреки нелепому управлению страной царским правительством на фоне военных неудач.

Но еще оставалась Государственная дума, карикатура на парламент. Антироссийские элементы, засевшие в ней и почти поголовно заботившиеся лишь о своих партийных интересах, но не о благе Империи, расшатали ее изнутри. Заигравшийся в солдатиков Государь просто упустил момент, когда спровоцированные «демократами» народные массы вышли на улицы Петрограда в стихийном и страшном протесте.

Здесь жандармы не смогли ничего. Они научены выявить и обезвредить заговор. Но у крушащих все на своем пути промышленных рабочих и люмпенов не было единого руководства. Русское правительство довело страну до бунта, в то время как кайзер сумел сохранить единство голодающей германской нации. Находившиеся в куда лучшем положении россияне не пожелали более терпеть.

Одним из первых телодвижений Думы после свержения монархии явился роспуск охранного отделения и жандармерии. Никольского арестовали первые чекисты — Чрезвычайная следственная Комиссия Временного правительства. Безо всякого обвинения, суда, следствия и санкции прокурора, хватило правительственного распоряжения от 4 марта 1917 года: «Арестовать начальника штаба Отдѣльнаго корпуса жандармовъ генералъ-майора Владимiра Павловича Никольскаго, проживающаго въ д. № 40 по Фурштатской улъ., и поручить министру юстицiи выполненiе настоящаго постановленiя». Но, не найдя подтверждений злодеяниям генерала, чекисты выпустили борца с прогрессом на свободу без извинений и объяснений как ареста, так и освобождения.

Владимир Павлович вернулся в казенную квартиру, немедленно отправил семью к родственникам за границу и сократил прислугу до двух человек. Как резервист, подлежащий в относительно близкое время отправке в действующую армию Российской республики, он был поставлен на жалованье, с того момента томясь не материально, а от неопределенности.

Его больше не трогала новая власть, но лишний раз выходить на улицу не хотелось. Грабежи, разбои и насилия заполонили столицу. В случае самообороны и применения оружия генерал автоматически окажется виноватым: он из «бывших», а вокруг сплошь угнетенные пролетарии, пострадавшие от режима, которому служил Никольский. Посему он дня на четыре впал в затворничество и по русскому обычаю пил, хоть и не до свинства.

На четвертый день Фрол, денщик отставного жандарма, вручил барину письмо фон Шауфенбаха, напомнившего о мимолетном знакомстве перед войной и предупреждавшего о своем визите. Не чувствуя ни особой радости, ни оснований к отказу, генерал отправил ему записку с подтверждением встречи и на следующий день принял подобающий вид.

Вошедший в гостиную коллекционер живописи ничуть не изменился с 1913 года, разве что фрак уступил место деловому английскому костюму, а в руках появилась кожаная папка. Никольский за четыре года постарел лет на пятнадцать. Ироничный взгляд темных глаз потускнел, усы и волосы подернулись сединой, картофелинка носа приобрела пористость, а мешки под глазами набрякли и приняли дурной цвет. Бывший артиллерист пытался выглядеть браво, но то — лишь показушная живость старого свежепокрашенного корабля, тщившегося доказать, что перед отправкой на слом он выдержит боевой поход. Гибель Империи не прошла бесследно для тех, кто составлял ее становой хребет.

— Чем могу быть полезен? — спросил хозяин после первых ничего не значащих вежливых фраз.