Читаем без скачивания День сурка И.А. - Алексей Притуляк

Алексей Притуляк

День сурка И.А.

На крыше было жарко, несмотря на ветерок, который веял здесь ощутимей, нежели внизу. Нагретый солнцем шифер дышал сухо и горячо, как человек, который вот — вот рухнет от солнечного удара. Иван Афанасьевич осторожно сделал несколько шагов вниз по скату, придерживаясь за высокую вентиляционную трубу.

Вот ведь странность человеческой натуры! Казалось бы, если ты забрался на крышу со вполне определенными намерениями и через минуту тебе все равно быть там, внизу, то зачем ты ищешь опору? Ну и иди вниз так, свободно, ни за что не держась; оскользнись на шифере, повались и катись кубарем вниз, к краю, туда, где идет вдоль крыши жестяной уголок карниза; перевались за него и, раскинув руки — крылья, лети… Так нет же, рука сама, непроизвольно, с такой силой вцепилась в грязную, давно не беленную трубу, что пальцы стали белее той известки — будто был Иван Афанасьевич не самоубийцей, а — альпинистом, судорожно схватившимся за единственный небольшой выступ в скале — его последнюю надежду.

Он еще раз пожалел о том, что забрался не на девятиэтажку, где ему была бы предоставлена хорошая удобная и ровная площадка. В маленьком городке, в котором Иван Афанасьевич имел несчастье проживать, девятиэтажек почти не было. Малое их количество выстроилось безобразными косыми рядами в новом районе, но туда ехать ему не хотелось — он всей душой не любил новостройки. В конце концов, можно смириться с маленьким неудобством, которое хоть и омрачит собой последние минуты, однако зато еще более укрепит его во мнении о безнадежности сего бренного мира, где даже крыши не приспособлены для удобства людей, о собственной ненужности, никчемности и неугодности для этого света.

Кое — как спустившись к краю и наклонившись вперед, Иван Афанасьевич обратил внимание на еще одно неудобство: асфальт не примыкал непосредственно к дому с этой — восточной — стороны. А значит, ему следовало либо отказаться от падения в сторону восхода — символа нарождения новой, вечной и, говорят, лучшей, жизни — и переместиться на западную, дворовую сторону, где нет восхода, зато есть асфальт, либо рисковать здоровьем: ведь при падении на мягкую землю он запросто мог что — нибудь себе сломать. С минуту поколебавшись, он решил следовать ранее намеченному плану. В конце концов, если нырнуть вниз головой, то земля окажется совсем не таким уж мягким препятствием в достижении нужного результата.

Выпрямившись на краю и не без труда сохраняя равновесие, Иван Афанасьевич задумался о том, что он должен чувствовать и переживать в последние минуты и попытался вспомнить, что говорят об этом классики литературы. Но голова была мучительно пуста, звонка и бесчувственна после полу — бессонной ночи, и, хотя в свои сорок с небольшим, Иван Афанасьевич был очень хорошо знаком с классикой, он не мог вспомнить сейчас ни одной мысли, не мог привести ни одной подходящей цитаты. Голова его, повторю, была звонка и бесчувственна, одурманена безнадежностью и бессонницей.

Сделав несколько бесплодных попыток подумать хоть что — нибудь стоящее, он, наконец, бессильно пожал плечами и, даже не попрощавшись с этим бессмысленным миром, сделал шаг вперед…

Уже пролетая окно пятого этажа, Иван Афанасьевич вспомнил, что должен был упасть головой вниз, чтобы нивелировать смягчающее действие земли и испытал напоследок некоторое разочарование в себе от такой несобранности.

В окне третьего этажа мелькнуло перед его широко распахнутыми глазами чье — то лицо — женское, принявшее напоследок удивленно — растерянное и даже где — то восторженное выражение.

Иван Афанасьевич едва — едва успел подумать о том, что последние секунды жизни проходят как — то неправильно, не так — блекло и бестолково: без мыслей о прошлом, без самых ярких событий жизненного пути, промелькнувших в последний момент перед глазами, без патетики и спокойной простой красоты (но с потетикой тревожного волнения под мышками). Он еще успел представить, как, должно быть, нелепо выглядит его летящее вниз тело с растопыренными руками, с галстуком, некрасиво выбившемся из — под костюма, с дурацки согнутыми ногами.

В следующий миг он скорее почувствовал, чем услышал глухой звук удара и острую боль в плече. В голове его бухнул колокол, — который всегда по ком — нибудь звонит, но только не по тому, по кому следовало бы, — а потом наступила гулкая тьма.

Придя в себя, Иван Афанасьевич ощутил ноющую боль в предплечье и, пощупав руку, понял, что она сломана. И это, не считая сотрясения мозга и кратковременной потери сознания, было, кажется, единственным серьезным последствием его самоубийства.

— Живой, — сказал мальчик, сидящий на корточках под цветущей в стороне сиренью.

Только теперь Иван Афанасьевич понял, что лежал без сознания не меньше пяти минут, потому что неподалеку успела собраться небольшая кучка людей: тот самый мальчик, потом пожилая Вероника Михайловна из первого подъезда, плюс старший дома Петр Алексеевич и еще две незнакомых Ивану Афанасьевичу женщины.

— Живой, — повторил Петр Алексеевич, доставая из пачки сигарету и солидно чиркая зажигалкой.

— Надо же! — удивилась Вероника Михайловна, обращаясь к двум незнакомым женщинам. — Как мой Васька прям. Он у меня о два месяца тому так же с балкона ухнул, и хоть бы хны.

— По пьяни, небось? — вопросил невесть откуда взявшийся Геннадий — известный всему двору патлатый пьяница в вечной тельняшке.

— Чего? — вытаращилась на него Вероника Михайловна. — Мой Васька не пьет! Он как ты, что ли… Он у меня благородных кровей. Перс!

— Персы вымерли давно, — глубокомысленно изрек Геннадий сквозь нависающие над губами прокуренные усы. — Учи матчасть, старая.

— Сам ты вымер бы, дурак! — огрызнулась Вероника Михайловна и на всякий случай отошла от хмурого Геннадия подальше, отступила за спину Петра Алексеевича.

Между тем, Иван Афанасьевич кое — как поднялся, сменив лежачее положение на сидячее и принялся тревожно рассматривать сломанную руку и ощущать тошнотворный звон в голове.

— У тебя там не закрытый, а открытый перелом, — гоготнул Геннадий, добродушно созерцая незадачливого самоубийцу.

— Нет, — возразила одна из незнакомых женщин. — Закрытый. При открытом кость видно.

И строго добавила, чтобы исключить любые сомнения в своей компетентности:

— Я сестра.

— Чья? — подозрительно осведомился Геннадий.

— Медицинская, — недовольно буркнула сестра.

— Ну что тут у нас? — вопросило новое лицо, появляясь на сцене.

Это было лицо местного участкового — лейтенанта Лиходеенко.

— Лейтенант Лиходеенко, — подтвердил участковый, коротко отдавая честь собравшимся. — Участковый.

Геннадий со скучающим лицом, неуверенной походкой отошел под куст сирени и там сел рядом с мальчиком, унося с собой густой, тугой аромат сивушных масел, минуту назад заливавший сцену, а сейчас последовавший за ним, как мантия за королем, как развевающееся знамя за флагоносцем.

— Да вот, — сказал Петр Алексеевич, как старший дома принимая на себя дипломатические функции. — Упал человек с балкона, видите ли.

— М — м–м? — удивленно протянул лейтенант Лиходеенко.

— Как мой Васька прям, — добавила Вероника Михайловна.

— О — о–о! — неопределенно прозвучал участковый.

— Перс, — добавил из — под сирени Геннадий, которому в присутствии участкового лучше было бы помолчать и не будить лихо.

— А — а–а, — оглянулся на него милиционер Лиходеенко.

— Я не упал, — остановил Иван Афанасьевич поток дезинформации, пролившийся на участкового. — И не с балкона. Я — прыгнул. С крыши.

— У — у–у, — кивнул лейтенант Лиходеенко. — Куда?

— На землю, — удивленно поднял брови Иван Афанасьевич, убаюкивая ноющую руку, нервно сглатывая густую слюну тошноты.

— Ага… — неуверенно произнес участковый и кивнул. — Зачем?

— Хотел покончить с собой, — пояснил самоубийца — неудачник.

— Довели человека! — воскликнула вторая незнакомая женщина, стоящая рядом с медицинской сестрой. — Как обычно у нас: выборы прошли и — всё, никому ни до чего дела нет!

— Это не метод, — покачал головой Петр Алексеевич. — Так мы ничего не добьемся.

— От них вообще ничего не добьешься, — проворчала Вероника Михайловна и кивнула на участкового Лиходеенко, как единственного представителя их. — Вон, вчера еще масло семьдесят стоило, а сегодня уже семьдесят два!

— Да че там масло!.. — сокрушенно покачал головой алкоголик Геннадий.

— Им—то сыто живется, — провозгласил Петр Алексеевич. — Возле кормушки — то и сыто и тепло. Что им до нас!

— Ага, ага, — закивали двое новоприбывших — супруги Киреевы из тридцать четвертого дома. — Вы на эту рыжую сволочь только посмотрите, на Чубайса, какую ряху наел себе на наши денежки!