Читаем без скачивания Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев) - Irag Pezechk-zod

Ирадж Пешек-зод

Дядюшка Наполеон

Глава первая

Жарким летним днем, а точнее – тринадцатого мордада[1], примерно без четверти три я… влюбился. Горечь и боль разлуки, которые мне пришлось впоследствии испытать, не раз наводили меня на мысль о том, что, влюбись я, скажем, двенадцатого или четырнадцатого мордада, все могло бы сложиться иначе.

После обеда меня с сестрой, как обычно, суровыми угрозами вперемежку с заманчивыми обещаниями развлечений, ждущих нас вечером, заставили отправиться спать в нижнюю комнату. В раскаленном от солнца Тегеране послеполуденный сон был обязательным для всех детей. Но в тот день, как, впрочем, и всегда, мы выжидали, пока отца сморит сон, чтобы удрать в сад и поиграть там в свое удовольствие. Когда наконец отец захрапел, я высунул голову из-под простыни и взглянул на стенные часы. Было полтретьего. Сестренка, дожидаясь, пока заснет отец, уснула сама, и мне пришлось красться на цыпочках в одиночку.

Лейли, дочка моего дядюшки, и ее младший брат уже полчаса как ждали нас с сестрой. Дома, в которых жили наши семьи, стояли в большом общем саду, и между ними не было ни забора, ни стены. Лейли, ее брат и я укрылись в тени раскидистого орехового дерева и играли, стараясь не поднимать шума. И вдруг я встретился с Лейли взглядом. Ее черные, большие глаза смотрели прямо в мои. Я не смог отвести взгляда. Не знаю, как долго мы глазели друг на друга, но неожиданно над нашими головами выросла фигура моей матери с пучком прутьев в руках. Лейли с братом помчались к себе домой, а меня мать, угрожающе размахивая прутьями, водворила на место, в нижнюю комнату. Прежде чем натянуть простыню на голову, я снова взглянул на стенные часы – было без десяти три. Мать, залезая под свою простыню, проворчала:

– Слава богу, что не проснулся дядюшка – он бы от вас мокрого места не оставил!

И она знала, что говорила. Дядюшка очень сурово расправлялся с теми, кто нарушал его приказы. А один из них гласил, что до пяти часов дня детей должно быть не слышно и не видно. («Чтоб и дышать не смели!») Не только мы, дети, испытали на себе, чем чреваты игры и шум в часы дядюшкиного послеобеденного отдыха, но даже вороны и голуби – и те старались в это время держаться подальше от нашего сада: дядюшка не раз пускал против них в ход свое охотничье ружье и был беспощаден. До пяти часов дня обходили стороной нашу улицу, прозванную в честь дядюшки его именем, и бродячие торговцы, потому что два олуха: один торговавший дынями, а другой – луком, заработали от дядюшки по оплеухе.

Но в тот день мои мысли были целиком заняты другим, и слова матери не заставили меня вспомнить о дядюшкиных скандалах и о его приступах дурного настроения. Ни на секунду не мог я забыть глаза Лейли, ее взгляд. Как я ни ворочался с боку на бок, как ни старался отвлечься, я все равно видел перед собой ее черные глаза, видел еще яснее, чем наяву.

И ночью, когда я лежал под москитной сеткой, меня преследовало это же наваждение. В тот день я больше не встречался с Лейли, но ее глаза, ее ласковый взгляд были со мной неразлучно.

Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг мой мозг пронзила дикая мысль: «Боже мой, неужто я влюбился?!» Я попытался расхохотаться, но у меня ничего не получилось. Впрочем, что тут особенного: бывает, человеку совсем не смешно от какой-нибудь дурацкой мысли, но ведь это еще не доказывает, что эта мысль на самом деле не дурацкая! Но разве может человек так просто взять и влюбиться, без всякой подготовки?

Я попытался проанализировать все, что мне было известно про любовь. К сожалению, я располагал скудными сведениями по этому вопросу. Хотя мне уже шел четырнадцатый год, я еще ни разу в жизни не видел настоящего влюбленного. Любовные романы и жизнеописания влюбленных в ту пору издавались у нас мало, да и, кроме того, нам не разрешали их читать. Родители и родственники – а прежде всего дядюшка, чьи убеждения, взгляды и образ мыслей довлели над всей нашей обширной родней, – запрещали детям выходить со двора без сопровождения взрослых, и мы не осмеливались якшаться с соседскими ребятишками. А радио изобрели не так давно, и его ежедневные двух-трехчасовые передачи не несли в себе никакой важной информации, способной помочь непросвещенным умам.

Раскладывая по полочкам багаж своих знаний о любви, я первым делом наткнулся на историю о Лейли и Меджнуне. Эту историю я слышал много раз. Но сколько я ни копался в закоулках своих мозговых извилин, я не мог припомнить, чтобы кто-нибудь рассказывал, как Меджнун влюбился в Лейли. Обычно просто говорили: «Меджнун влюбился в Лейли». И все.

Вообще-то, наверное, лучше было бы не втягивать Лейли и Меджнуна в мои дела, потому что, хоть я и не отдавал себе в этом отчета, тот факт, что легендарная Лейли была тезкой дядюшкиной дочки, повлиял на мои дальнейшие умозаключения. Но я не видел другого выхода – самыми значительными из известных мне влюбленных были именно эти самые Лейли и Меджнун. Кроме них, я слышал еще о Фархаде и Ширин, но ничего существенного о том, как они влюбились друг в друга, я опять же не знал. Некоторое время тому назад я прочел в какой-то газете любовный рассказ, но не целиком, а только конец – у меня не было предыдущих номеров газеты. Один парень из нашего класса пересказал мне начало, но в результате я все равно не узнал, как возникла эта любовь.

Стенные часы пробили двенадцать. Господи, уже полночь, а я еще не сплю! Сколько я себя помнил, эти часы висели у нас всегда, но я впервые услышал, как они отбивают полночь. Может быть, моя бессонница тоже доказывает, что я влюбился? Сквозь москитную сетку я различал в полутьме двора неясные силуэты деревьев и розовых кустов, казавшихся диковинными призраками. Мне стало страшно – хоть я и не успел еще окончательно разобраться, влюбился я или нет, но судьбы влюбленных, чьи истории я припомнил, повергли меня в ужас. Почти все эти истории были трагичны и почти все кончались смертью героев.

Лейли и Меджнун – смерть! Ширин и Фархад – смерть! Ромео и Джульетта – смерть! Поль и Виргиния – смерть! И даже тот рассказ в газете тоже кончался смертью.

Не дай бог, я и на самом деле влюбился. Значит, я тоже умру? А в ту пору детская смертность была высокой, и мне доводилось слышать, как взрослые в разговорах подсчитывали, сколько та или иная женщина родила детей, и сколько из них умерли. Но неожиданно во мне вспыхнула надежда: знаменитый Амир Арслан![2] Историю о нем я много раз слышал и читал сам. Амир Арслан – единственный влюбленный, которому удалось стать счастливым!

Мысли об Амире Арслане и о благополучном исходе его любви слегка меня приободрили, но в то же время утяжелили чашу весов, содержащую утвердительный ответ на важнейший вопрос, а именно: влюблен я или нет. А каким образом влюбился Амир Арслан? Он увидел портрет Фаррохлеги и в тот же миг навсегда отдал ей свое сердце. Так, может быть, я тоже влюбился с одного-единственного взгляда?

Я пытался уснуть. Я крепко зажмурил глаза, чтобы погрузиться в забытье и выбраться из лабиринта неотвязных мыслей. К счастью, даже когда мальчишка влюблен, сон одерживает над ним верх и не позволяет бодрствовать до утра. По всей видимости, бессонные ночи – удел взрослых влюбленных.

Наступило утро, но я не успел вернуться к своим думам, потому что заспался дольше обычного, а разбудил меня голос матери, повторявшей:

– Подымайся, подымайся же! Тебя дядя зовет.

Я вздрогнул, как будто меня ударило током. У меня пропал дар речи. Я хотел спросить: «Какой дядя?», но не смог выдавить из себя ни звука.

– Вставай! Ага[3] приказал, чтобы ты явился к нему домой.

Я отказывался что-либо понимать. Вопреки здравому смыслу, вопреки всякой, даже детской, логике я почему-то был уверен, что дядюшка проник в мою тайну, и от страха меня била дрожь. Чтобы отсрочить надвигающуюся пытку, я сказал первое, что пришло в голову:

– Я еще не завтракал.

– Так вставай же быстрее. Позавтракаешь и пойдешь.

– А вы не знаете, зачем дядюшка меня вызывает?

Ответ матери меня несколько успокоил:

– Он велел созвать к нему всех детей.

Я вздохнул с облегчением – очередное сборище у дядюшки. Он часто собирал у себя детвору и читал нам нотации и наставления, а потом раздавал сладости. В общем, я постепенно пришел в себя и сообразил, что дядюшка никак не мог раскрыть мою тайну.

Завтрак я съел, можно сказать, спокойно, и впервые с того момента, как проснулся, мне вновь привиделись черные глаза Лейли – они глядели на меня сквозь клубы вырывавшегося из самовара дыма.

Выйдя в сад, я увидел Маш-Касема, дядюшкиного слугу. Подвернув шаровары, он поливал цветы.

– Маш-Касем, ты не знаешь, зачем я дядюшке понадобился?

– Э-э, милок. Зачем мне врать?! Ага приказали собрать у них всех детей. А по правде, мне и невдомек, какое у них к вам дело…