Читаем без скачивания Золотой архипелаг - Фридрих Незнанский

Фридрих Незнанский

Золотой архипелаг

ВМЕСТО ПРОЛОГА. ИВАН БОЙЦОВ. ДУРНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ

После морозов, которые испытывали Подмосковье на прочность весь январь и начало февраля, настала не совсем неожиданная, но все же вызывающая удивление оттепель. Казалось, она никогда не настанет, казалось, что земля стронулась со своей орбиты, что весны и лета больше не будет, что глобальное похолодание, новый ледниковый период, становится исторической реальностью, и только по телевизору об этом не сообщают, утаивают — как утаивали от простого народа и раньше тяжелые новости, способные сместить градус общественного настроения в сторону отчаяния и вызвать бунт, анархический взрыв. Однако, гляди ж ты, потеплело! Хотя печку по-прежнему приходится топить каждый день — и продлится эта растопочно-дровяная повинность аж до майских праздников — зато, когда выходишь из избы ранним утром, в непробиваемой тьме, осеняющей начало рабочего деревенского дня, мороз уже не щиплет нос и щеки. Возле фермы пробил себе русло сквозь наст коричневый навозный ручеек, в разлохмаченных, сбросивших снег ветвях деревьев перекрикиваются вороны с сердитой жизнерадостностью… Не радуются только люди. Птице так мало надо: выжила после холодов, склевала случайно найденное зерно — и уже раскричалась, оповещая весь прилегающий мир о своем счастье. Человеку принадлежит гораздо больше, но имущество частенько доставляет ему не положительные эмоции, а сплошную головную боль.

Особенно когда человек внезапно осознал, что сидит на мешке с золотом, который пытаются из-под него выдернуть загребущие руки…

Иван Андреевич Бойцов, председатель колхоза, название которого, «Заветы Ильича», звучало таким анахронизмом, что казалось почти модным — в стиле соц-арт, стоял возле забора, окружающего его двор. Забор как забор, по деревенским меркам, очень приличный: ровный, не покосившийся штакетник, который хозяин ежегодно по весне красил в оранжевый цвет — чтобы побольше солнца во дворе задерживалось. Но сейчас Бойцов рассматривал его с придирчивостью. Выглядит аккуратно, но на случай обороны не пригоден, нет, никак не пригоден… От праздношатающегося хулигана или буйного алкоголика, может, и защитит, но такие к Бойцову и сами не лезут. Свои, деревенские, уважают председателя. А вот чужие — от них уважения ждать не приходится. Ну как решат атаковать? Штакетник для вооруженной банды с автоматами — преграда на одну минуту. А что делать? Строить средневековые каменные стены, возводить крепостной вал? Может, еще выкопать ров и напустить туда воду? Пока будешь этим заниматься, тебя с семьей вместе разочков эдак с десяток изрешетят. Кроме того, где взять на это средства?

Иван Андреевич нехорошо усмехнулся. Появятся средства — если отдашь то, что просят. Но тогда защита больше не потребуется. И вообще ничего не потребуется. Ступай на все четыре стороны, как голь перекатная. Никому ты не будешь нужен!

На голь перекатную Бойцов никак не походил. А походил он больше всего на капитана корабля, списанного на берег за выслугой лет: длинный и прямой, точно мачта, с покрытым красноватыми жилками, выстуженным и отогретым всеми буйными ветрами худым лицом, исполненным чувства собственного достоинства; в движениях прочен и ухватист, как человек, одним из компонентов профессии которого является ежедневная борьба со стихией. Хотя его паспортный возраст насчитывал всего сорок два года, выглядел Иван Андреевич на все пятьдесят — подобно многим жителям сельской местности, к сожалению. Ибо если свежий воздух и натуральные, лишенные посторонних добавок продукты питания продлевают жизнь, то крестьянский, тяжелый до надрыва, труд и отсутствие своевременной медицинской помощи ее сокращают. И в России, увы, последние факторы перевешивают первые…

Вечерело. Сумерки наползали мокрые, взлохмаченные, неопрятные. Сквозь мутное небо то и дело проносились тяжелые черные птицы; воскресный вечер выдавал себя пьяными песнями, руганью и звуками мордобоя сразу из двух концов Горок Ленинских. Картинки из крестьянского быта конца ХГХ — начала XX века. Глеб Успенский, Максим Горький. Разве что вместо гармошки телевизор — вот и вся примета современности. Иван Андреевич почувствовал себя так, словно на плечи его, покрытые теплой канадской курткой, навалилась тяжесть всей этой дикой, болотистой, подзолистой, проселочной России — какой она была при Мамае, при Петре I, при Сталине. Такой же осталась и при нынешних либеральных правителях, что бы они там ни провозглашали. А еще колхоз называется «Заветы Ильича» — чистый смех! На эту Россию никакие заветы не действовали и не подействуют. И ничто не подействует, чем бы ее ни пытались подцепить — новые методы хозяйствования, прогресс, земство, христианство или научный атеизм, революции кровавые и бескровные. Что бы там, наверху, ни происходило, здесь, вплотную прижавшись к земле, русский мужик продолжал пить, драться, материться и, как точно подмечено у Толстого, работать каким-то особым, ему одному известным способом. И, между прочим, работает! И выращивает хлеб на скудных, неплодющих почвах, и растит детей, которые из века в век пополняют фонд самых пронзительных русских поэтов, и живет ведь, живет…

Эту Россию невозможно перевоспитать. Ее можно только убить.

Агроном, любитель классической литературы, образованный и энергичный Иван Андреевич немало повоевал с работниками «Заветов Ильича», из кожи вон лез, стараясь сделать их труд производительнее, а быт чище. Приучился определять, где нужно стоять на своем, а где стоит отступить, проявить гибкость. Иногда необходимость отступать надоедала до такой степени, что с тоской и раздражением думал: «Убил бы!» Но это только так, на словах. На самом деле, когда от него потребовали принять решение, которое не в переносном смысле, не морально, а, надо полагать, физически убьет его односельчан, пусть даже за некоторых из них раньше гроша бы ломаного не дал, — это решение он принять не может.

Они думают, что он не сказал окончательного слова. На самом деле, не сказал — только потому, что все ясно без слов…

Под руку ткнулось что-то лохматое и доверчивое, словно огромный щенок, и Бойцов, оттаивая от льдистых мыслей, погладил вихрастую головенку:

— Ты чего без шапки бегаешь?

— А, теплынь!

— «Теплынь, теплынь»! Откуда ты слова такие старомодные берешь? У бабки Нюры нахватался?

— А ты чего возле забора стоишь? Вот стоишь и стоишь, забор изучаешь, будто не видел никогда!

Первым раздался мальчишеский смех, потом — с запозданием, хрипловато, будто после кашля — засмеялся Иван Андреевич. Прохор за словом в карман не полезет, даром что всего лишь второклассник! Почему-то от этого позднего, спустя двадцать лет после свадьбы рожденного ребенка Бойцов получал такое чистое, ничем не омраченное удовольствие, какого не получал от первых двух детей, хотя те, в удовлетворение родительской гордости, вели себя куда серьезнее, и учились на круглые пятерки, и проявляли стремление совершенствоваться, достигнуть высоких целей… Достремились! Анна вышла замуж за москвича, перед которым стыдится своего деревенского происхождения, так что молодых и в гости не дозовешься. Артур пока служит в армии, но уже заявил, что после дембеля намерен поступить в институт и поселиться в Москве, в общежитии. И ведь поступит не в родную отцову Тимирязевку, а в иняз, откуда вряд ли вернется, чтобы учить английскому деревенских детишек. Анна, Артур — какие звучные, звонкие имена! А младшего Иван Андреевич назвал по-простецки, забыто — Прохором. С мыслью, что, может, хоть он не улизнет от родителей в город… Как оно дальше повернется, пока неизвестно, но пока что Проша — классический деревенский мальчишка. Некрасов, «Крестьянские дети». В меру деловитый, в меру озорной. Сообразителен, но не торопится выбиваться в отличники, полагая, что в мире много интересного помимо книжной науки. Помогает родителям по хозяйству — правда, стремится помогать только в мужских делах, а вымыть посуду или подмести пол его не допросишься. Придумывает разнообразные игры, иногда небезопасные — тут за ним нужен глаз да глаз. На язык боек… даже чересчур! Но хотя Прошины смешки и шалости навлекали иногда отцовский подзатыльник, все же Иван Андреевич стыдливо себе сознавался, что ужасно любит этого малого… Нет, ну почему — ужасно? Любит нормальной, полноценной родительской любовью. Не за какие-то его достижения, просто — за то, что он есть. Почему-то старших так любить не получалось. Знал бы заранее, им тоже дал бы деревенские, чуточку смешные для современности имена…

Это все шутки, конечно. Дело не в имени. Дело в том, что Ивану Андреевичу уже за сорок перевалило. В этом возрасте перестаешь мечтать о том, что никогда не сбудется, и начинаешь ценить то, что у тебя есть. Дом, жена, дети, здоровье, любимое дело — казалось бы, как просто, а ведь это самое главное. Пока все эти составные части благополучия на месте, им не уделяешь особенного внимания, точно пальцам на руке; а потерять хоть один — куда как тяжко и больно!