Читаем без скачивания Новый Мир ( № 8 2011) - Новый Мир Новый Мир

Роза и аскеза

            Олеся Николаева

Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004) и “Поэт” (2006). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.

            РОЗА И АСКЕЗА

            *      *

                *

Тугой ошейник из железа.

Шипы кровавые остры.

Всё так, ведь роза и аскеза —

у нас две сводные сестры.

Великопостного наркоза

вкусив, мутнеет голова.

Но роза алая, но роза

в своей реальности трезва.

Когда ж соблазна и надреза

и тли — угроз невпроворот,

одна аскеза, лишь аскеза

издержки на себя берёт.

…Так всем дадут: ханже — навозу,

новоначальному — страду,

а постнику подарят розу,

а оглашенному — звезду.

            Баллада

Школьницей, девицей, птицей нездешнею,

Как ты сияла улыбкой безгрешною! —

Так и осталась в том давнем году —

Белою лилией в чёрном саду.

Что же потом с тобой сделалось? — ржавая

Музыка эта, ухмылка лукавая…

Так и порхала у всех на виду

Чёрною бабочкой в белом саду.

Ты ли сама или время проклятое?

Тучная, траченая и помятая,

Встала и загородила звезду

Ягодой волчьею в чёрном саду…

Так увядает и никнет несчастная

Грешная плоть, небесам не причастная,

Чая очнуться и грезя в бреду

Белою лилией в белом саду.

Так — неопознанную, безымянную

Похоронили с рогожею рваною,

Перекрестили тайком на ходу…

Что-то да вырастет снова в саду.

            *      *

                *

Столько разных нитей у меня,

ни средь ночи, ни средь бела дня

не распутать шерсти, льна и шёлка,

ткани не соткать из мулине:

значит, мне кафтан не сшить и не

оседлать в нем сказочного волка!

А иные — встанут у реки

да свои завяжут узелки,

грузики там, коробки с червями.

И давай, давай себе удить…

Старики к ним станут подходить

и качать седыми головами.

А иным — и это все лузгой

видится: день прожит — и долой!

Сутки прочь — и кончено! И баста!

С дирижабля скинут весь балласт.

“Все пройдет”, — сказал Экклезиаст.

Даже и слова Экклезиаста.

            Маски

            1

На личико ты маску надевала,

к лопаткам ладила лебяжьих два крыла.

Но пух осыпался, постромка резать стала…

А маска — маска приросла!

А ведь кричали: “Ангел!”, “Коломбина!” —

поклонники — им не было числа.

Так что ж теперь от них — ни знака, ни помина…

А маска — приросла!

Лежат, никчёмные, пред бутафорской дверью

без ботала — колокола,

снегурка без руки. И разметались перья…

А маска — приросла…

Куклёнок без лица и часики без стрелки,

свеча без фитиля, без света зеркала.

И некто в маске здесь всё трогает безделки,

а маска — приросла.

Всё гладит, всё глядит на чашечку-сиротку,

кольцо без камушка и на ларец без дна.

И вроде там слеза бежит по подбородку…

Но маска благосклонно-холодна.

            2

Ужасная, как повелитель тьмы,

с ощеренным оскалом беса,

с рогами чёрными, в лохмотьях бахромы —

пугать наёмников и самого Кортеса, —

вот маска для индейца! Вельзевул

что брат её. Храня свои угодья,

такая глянет лишь, и в панике — сутул —

бежит Кортес и с ним его отродье.

С прыжками, с гиканьем нестись за ними вслед,

и дротики метать и стрелы,

и прижимать к груди заветный амулет —

зуб крокодила пожелтелый.

И маску страшную почтить. И никого

не подпускать, оберегая…

…Ты тоже — супостата своего

разишь, мертвящим обликом пугая…

Холодная надменность, василиск

застыл в чертах… А вся эта шарманка —

и светский лепет, и жеманный писк —

для простодушных увальней обманка.

И так всю жизнь ты прожила — не та…

Но для индейца — всякий бледнолицый

дрожь чувствует и горечь возле рта

и отраженья своего боится.

            3

На нищего, на замордованного

взгляну — и вспомню ненароком:

есть слух про принца заколдованного,

не он ли — в рубище широком?

А то — хмельная баба с улицы…

Но мне как будто это снится —

под видом пьяницы, кощунницы,

бывало, постница таится.

То гость придёт лукавый, ряженый:

там всё — там рожки под беретом.

А он — любезен, напомажен и

с гостинцем сахарным, с букетом!

…Пожрет кладбище ненасытное

того и этого — любому

сей навык ценен: очевидное

не принимать за аксиому.

            *      *

                *

Я спрошу у отцов Египетских, чернецов Синайских:

разве слышно еще хоть что-то из песен райских,

глухоту одолевших злую?

Или пение это все зыбче, глуше

и одни прельщенные да кликуши

с небом накоротке, напрямую?

Да еще стихотворцы, прильнув к виденью,

говорят то с бесплотным духом, то с тенью,

тайнозрители, очевидцы.

Ах, недаром Бунин язвил на взводе,

что и ангел у нас — это что-то вроде

курицы, то есть домашней птицы…

Вот и ловишь слабые отсветы, отголоски,

след стопы, колею небесной повозки,

и сиянье в глазах младенца, и крик “Узнала!”

умирающей бабки — туда, сквозь крышу…

Или сон, в котором спор обо мне. И слышу:

— Искала, но не нашла.

— Нашла, чего не искала.

            *      *

                *

Плакальщица Наталья

плачет, что муж ушёл,

жизнь не удалась, дочь мала, отец на подъем тяжел,

бедность, дождь, гололёд…

Поплачь и обо мне, — может, пройдёт.

Плакальщица Наталья

плачет, что жизнь под откос,

старость на носу, дочь родила, у отца психоз,

нужда, зной, смог, пот…

Поплачь и обо мне, — может, пройдет.

Плакальщица Наталья

плачет, что всё, конец:

внучка мала, дочь развелась, умер отец.

Все в этом мире — зло, зло и зло.

Поплачь и обо мне — почти уже и прошло.

            *      *

                *

Какая цветущая сложность

у немощи — смешанный лес,

когда перед ней Невозможность

сияет, как Царство, с небес.

Она хитроумной тропою

пускается в путь по кривой,

цепляясь черницей слепою

за куст ежевики живой.

Прикинется волком от страха,

змее назовется змеей,

наестся и пыли и праха,