Читаем без скачивания Избранное. Том 1. Повести. Рассказы - Ион Друцэ

Ион Друцэ

Избранное

Том 1. Повести. Рассказы

В. Кравченко. ДРЕВО НАРОДНОЙ ЖИЗНИ

Днестр ты наш, Днестринушка,Священная вода!

«Стоял тот орех, могучий и задорный, с лозовым плетнем под мышкой и, едва завидя меня, весело подбадривал:

— Вот это по-нашему, вот это здорово!

Было, конечно, здорово, хотя поди же ты разбери, что именно здорово…»

Может, то, что мальчишка доводился сыном тем, кому доводился; что мать зашила ему рубашку, не спросив, где и как он ее разодрал; что под шепот листвы вдруг взлетала на крыльях фантазия — и вот уже он ни с того ни с сего становится королем всего государства («Что за радость в румынском государстве — забросали шапками все небо. А я хожу по дворцу и бублики жую»); созывает он советников и наказывает дать отцу пару коней молодых и две коровы («Вдруг одна яловая или еще не отелилась — вторая как раз и доится…»); потом идет войной против тех, кто все притеснял да чинил одну пакость за другой, — словом, устраивает мальчишка вместе с орехом весь мир по своему разумению, и само детство его словно выткано из этого ласкового и чуть грустного шепота: «А все-таки здорово!»

Сколько времени, сколько людей, сколько дорог ушло с той поры! Другие теперь дороги проходят через село, другие деревья ласкают тенью другие дома, а орех тот живет и поныне.

«Пронес я его с собой через все эти годы, по всем дорогам — как и когда-то, роняет он осенью листву, а весной учит ее шептать. Такой же он ласковый, такой же говорливый… И всегда, когда трудно мне или хорошо, когда начинаю или заканчиваю что-либо, слышу рядом одобрительный шепот:

— Вот это по-нашему, вот это здорово!»

Мы намеренно передали канву рассказа Друцэ «Ореховый шепот», дабы нагляднее показать, как под пером писателя орех превращается в емкий ассоциативный образ, вбирающий и милую память детства, и осмысленную наполненность бытия, и мудрую красоту природы, и властный разбег времени, и щемящую призывность мечты, и, конечно же, самое дорогое — Родину.

Чем-то знаком нам этот орех (вспомним могучий дуб из «Войны и мира» Л. Толстого, старую мать Облога — сосну из «Русского леса» Л. Леонова, дубового великана из «Липяг» С. Крутилина, наконец, воспетую в десятках произведений русскую березу) и в то же время незнаком — как все, что отмечено печатью самобытности. Что-то есть в нем заветное для писателя и вместе с тем. понятное и близкое нам.

И в этом Друцэ: в умении выразить общезначимое и глубоко личное, в тяготении к емкому символу и широкозахватному тропу, в приверженности к лукавой улыбке и раздумчивой грусти, — весь в потребности высказаться так, как это свойственно только ему («Калитка наша всегда была открыта, чтоб каждый прохожий мог взять этого шелесту сколько захочет»; «Редко теперь встретишь старого коня, что побывал на войне и помнит кое-что о ней, рассказывает молодым коням, а те смеются и считают, что это все сказки…»).

В произведениях Друцэ, писателя преимущественно деревенской темы, нашел свое воплощение взволнованный сказ о судьбах трудового молдавского крестьянства в переломные периоды его жизни, о крутых перевалах его социально-исторического пути — от убогого патриархального уклада (когда хлебопашца изматывали «сборы поземельных налогов», «дикая погоня за землей», нескончаемые земельные тяжбы, выкармливавшие «до розовых лоснящихся щек огромное количество адвокатов»; когда весь мир его суживался до двух металлических звуков — «…звона медяков» и «скрипа плуга»), до нового, социалистического жизнеустройства (когда вчерашний крестьянин осознает свою причастность к историческому процессу обновления жизни: «Вместе со своими односельчанами мы выбрались из большой бедности, мы перестроили заново поля, деревню и саму крестьянскую жизнь. Каждое утро я просыпался с сознанием той новизны, которая нас окружает, и я чувствовал то, что можно назвать счастьем…»)[1].

Заметим, критика не раз вменяла в вину Друцэ этакую склонность к абстрактному гуманизму, элегичность и благостность в изображении жизни, умиленное любование патриархальной стариной, недостаточно глубокое освещение социальных процессов и т. п. Такого рода суждения нет-нет да и появляются еще в печати.

Наличие спорных точек зрения на понимание природы творчества Друцэ обязывает нас чаще апеллировать к тексту произведений, который не только делает разговор более конкретным, но и убедительно говорит сам за себя.

«Конкретное, — писал К. Маркс, — потому конкретно, что оно есть сочетание многочисленных определений, являясь единством многообразного». [2]

Думается, что сложное, самобытное творчество писателя (кстати, с трудом поддающееся пересказу, ибо оно не так сюжетно, как лирично и эмоционально) нуждается в более внимательном прочтении, в более доказательной оценке его бесспорных достоинств и спорных недостатков, с непременным учетом того, что не все общепринятые схемы иной раз приложимы к поправшему их дарованию.

Но вернемся к сказанному выше.

Старое и новое в жизни бессарабского села — это прежде всего утраты и приобретения, беды и радости Сорокской степи, олицетворяющей в произведениях писателя правобережное Приднестровье.

Мы не оговорились, соотнеся Сорокскую степь не со всей Молдавией, а с ее правобережной частью, находившейся более двух десятилетий под игом румынских бояр и вновь воссоединенной с Советской страной лишь в 1940 году. Данное обстоятельство имеет важное значение для осмысления писательской трактовки как социальных характеров, так и исторических судеб этого края, что, к сожалению, не всегда учитывается критиками.

Итак, о Сорокской степи. «Здесь все могло быть. Говорят даже, что много тысяч лет тому назад стояло тут широкое, ласковое море. Но и у морей есть свои сроки, они тоже в положенное время собирают свои пожитки. Ушло и это море, оставив степи в наследство широкий, огромный простор с мелкой, едва прописанной волной».[3]

О многом могла бы рассказать Сорокская степь: и как «старательно носит сотни лет, от зерна к зерну, вкус хлеба насущного»; и как «гул земли вдруг вырвался наружу, засвистел пулями, загрохотал взрывами, и земля запросила глоток, последний глоток воды…»; и как «…опустошенная двухлетней засухой, захороненная в собственной ныли», лежала она «бездыханная и, казалось, вымерла вся»; и как ныне «старательно отдается из года в год стихии изобилия, и нет конца этим тоннам, этим гектолитрам, этим вагонам и цистернам».

С подлинно лирической проникновенностью воспеваются автором летние ночи Сорокской степи: «Когда натруженные руки вдруг заноют сладко-сладко и им до боли захочется кого-то приласкать, когда затарахтит по деревне последняя запоздалая телега и ты вдруг почувствуешь себя бесконечно одиноким и станет жалко самого себя, — вот тогда-то и наступают они на севере Молдавии, эти летние степные ночи».

Степные ночи тебя «и пожалеют, и похвалят, и на улицу выманят. Напоят до одури густой синевой, пропоют тебе все песни, что в том году поются, и променяешь ты все, что тебе в жизни любо, на одну только синеву, на одну только тишь»; они очень любят «прибедняться, эти летние ночи. Им вечно не хватает хороших парней и красивых озорных девушек, и они их все разыскивают, выманивают из дому, и бедные матери ходят в ужасе: с ума сошли эти ночи…».

Ну а какая же степь не имеет дорог, что связывают ее с остальным миром? У Сорокской их множество. «Новые и старые, безыменные и с громкими именами, проселки, тропинки и перекрестки — весь этот ползущий, идущий, бегущий мир лежит, намертво сцепившись друг с другом, как вздувшиеся вены на руках старого землепашца».

У дорог тоже есть свое прошлое и настоящее, свой норов и свое имя («История этой тропинки была сложной и запутанной, из-за нее над чутурянами часто посмеивались, хотя если во все это вдуматься, то смешного окажется мало»; тропинка, напоминавшая «своей шершаво-мягкой поверхностью человеческую кожу, была с характером»; «она была хорошей дорогой с добрым именем… сделавшей много хорошего людям»). И становятся эти «исхоженные с детства дороги… такими родными, такими близкими…».

Разные писатели по-разному впрягают в свои произведения дорогу. У одних она — многоплановый образ-символ («Баллада о дороге» из «Липяг» С. Крутилина), у других — излюбленный художественный прием («Владимирские проселки», «Капля росы», «Терновник» В. Солоухина).

У Друцэ дорога — и чисто композиционный прием (повесть «Последний месяц осени») и емкий образ-символ (роман «Бремя нашей доброты»).

Она, как и степные ночи, — существо одушевленное: «…хороший товарищ дорога. Когда молчишь — молчит и она, когда заговоришь — она слушает, а что узнала — никому не проболтает»; «Ее все время подмывало выкинуть нечто необычное, и она то игриво, будто с испугу, бросалась в сторону, то останавливалась у пересохшей речки и с большой мудростью выбирала место перехода, то пряталась в сумерках подсолнечного массива и, притаившись, дремала в прохладной духоте, дожидаясь путников»; «Ведет в деревню исхоженная за долгие годы, по-деревенски верткая тропинка».