Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria - Вацлав Михальский

Вацлав Михальский

Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria

© Михальский В. В.

Часть первая

Привыкла верблюжья душа.К пустыне, тюкам и побоям.А все-таки жизнь хороша,И мы в ней чего-нибудь стоим.

После прилета из Ашхабада в Москву Александра трое суток не показывалась на глаза ни маме, ни Ванечке-генералу. Все это время, с краткими перерывами на сон, она провела у постели Адама в хирургическом отделении медицинского института, благо она была тут своя для всех. На четвертые сутки стало окончательно ясно, что с Адамом все в порядке, что он акклиматизировался и пошел на поправку. Его осмотрел сам Папиков и нарочито строго сказал Александре:

– Хватит дурака валять. Ходи, как положено, на кафедру, а сюда забегай. А вы, майор, – обратился он к Адаму, – можете вставать потихоньку. Выздоравливайте. Я на вас рассчитываю. – Папиков вышел из палаты, а Адам недоуменно спросил у Александры:

– Что значит, он на меня рассчитывает?

– Хочет, чтобы ты работал его ассистентом, – счастливо улыбаясь, шепнула ему на ухо Александра.

– Этого не может быть, он ведь знает…

– Поэтому и хочет взять тебя к себе, что знает – не подведешь, – переиначила понятный ей подтекст его слов Александра. – Так я пойду? – Она нагнулась и поцеловала его в небритую щеку. – Бороду отрастил как дед, бриться пора. Завтра я тебе принесу все необходимое. Я пойду, а то еще дома не была, – неожиданно для самой себя добавила Александра и осеклась, подумав, что под словами «дома не была» она имеет в виду не только маму, но и Ивана.

– До свиданья, – сказал Адам и отвернулся к свежевыбеленной стене палаты. Порядок в отделении был образцовый, не похожий на обычные городские больницы. Этот порядок завел еще Бурденко, и с тех пор его свято поддерживали. Новость о желании Папикова сделать его своим ассистентом была для Адама ошеломляющей. Он понимал, что его привезли в Москву вынужденно, что по выздоровлении надо будет как-то выкручиваться, но чтобы ему выпало работать в Москве, да еще с самим Папиковым, о котором он был наслышан еще в студенческие лета?! Нет. Нет и нет. Такое никак не укладывалось у него в голове. Странно сказать, но его страшило будущее выздоровление. И в Ашхабаде, и здесь, в Москве, он всегда был радостен и счастлив с Александрой. Но также радостен и счастлив был он и с Ксенией в том степном поселке, где она его выходила. Он и в неволе каждый день думал о Ксении с любовью, о детях, которые остались без отца… Ксения спасла ему жизнь, и Александра спасла ему жизнь. Он законный муж Александры, которая носит его фамилию. Он и законный муж Ксении Половинкиной, бывший еще недавно сам Половинкиным. Действительно, Половинкин… Более подходящую для него фамилию и нарочно не придумаешь: раздвоилась его жизнь напополам, на две равные доли. Хотя не совсем равные, есть ведь еще его и Ксенины дети, им ведь тоже должна быть доля. Хорошо, что Александра знает о Ксении и детях, хорошо, что они с Ксенией знакомы. Но, как ни крути, а решать придется. Они ведь должны поверить, что дороги ему обе? Должны или не должны? Ну, поверят, и что? Обе будут его женами одновременно? Не получится. И никто ведь не виноват: ни он, ни Александра, ни Ксения. Виноват не виноват, но страдать придется всем…

Адам думал о том, как связаться с Ксенией, как объявить ей о своем положении. Как она к этому отнесется? Он представлял себе мысленно поселок с его кособокими домишками, видел, словно воочию, аляповатый коврик с белым лебедем, который столько дней смотрел на него в упор своим единственным синим глазом в те времена, когда он, Адам, был лежачий. Вспоминал он и длинную белую стену из белого силикатного кирпича, отгораживающую комбикормовый завод от всего остального мира, вспоминал и кабинет Семечкина с его старинной мебелью, и медпункт, из которого его взяли. Многое мелькало перед глазами, даже отец и сын Горюновы, забивающие осиновый кол промеж ног Вити-фельдшера. Чего только ни вспомнил, чего только ни вообразил, а вот представить подросшими собственных детей, Александру и Адама, так и не смог. А очень хотелось.

Дежурная медсестра принесла градусники измерять вечернюю температуру, и на этом размышления Адама невольно прервались.

Температура у Адама была нормальная.

Тем временем Александра как раз подходила к «дворницкой». Мама вышла навстречу ей с полным ведром помоев.

– Заходь, доню, – нарочито громко сказала ей мама и прошла мимо нее в темную глубину двора к мусорке.

За время отсутствия Александры в «дворницкой» ничего не изменилось. Было уютно, как всегда, и очень тепло. Десять дней назад дали паровое отопление, кочегарка за стеной заработала на полную мощь. Александра с удовольствием бросила в угол подобие вещмешка со своими пожитками, сняла легкую куртку и прошла к толстой бежевой трубе парового отопления погреться. На улице было не слишком холодно, но противно, зябко, дул ветер, срывался дождь.

Вернулась со двора мама, поставила пустое ведро под рукомойник и спросила:

– Давно в Москве?

– Откуда ты знаешь, мамочка?

– Надя сказала. А ей кто-то еще сказал из тех, кто бывает у вас в институте.

– Надя все знает, сексотка[1], – с сарказмом заметила Александра. – Двадцатого мы прилетели в Москву из Ашхабада.

– Из Ашхабада?

– Да. Там было землетрясение.

– Слышала. У нас передавали: «есть жертвы».

– Только жертвы и есть, а больше там почти никого не осталось.

– Так серьезно?

– Страшно, ма. Десятки тысяч погибших.

– А по радио ничего не говорили особенного. «Есть жертвы, есть разрушения». Только и всего. Наверное, они думают, что землетрясения противоречат советской власти.

– Наверное. Ты меня кормить собираешься?

– Прости, ради бога! – засмеялась мама. – Я тебя увидела, так обрадовалась, что о тебе самой забыла. Котлеты у меня есть, вермишель сейчас отварю. Ты все эти дни была в институте?

– Да, с Адамом.

– С кем? – едва слышно переспросила Анна Карповна.

– С моим и Ксениным мужем Адамом Домбровским.

Пауза была долгой.

– Ма, я сама поставлю вермишель. Ты присядь, не волнуйся, все хорошо.

Анна Карповна послушно присела на табуретку и молча наблюдала за тем, как ее младшая дочь разжигает керосинку и ставит на огонь воду в кастрюльке.

– Ма, а где вермишель?

– Где всегда, в буфете.

Буфетом они называли некое его подобие, сколоченное из крашенной коричневой краской фанеры поверх остова из досок. Сооружение местного дворового умельца было хотя и неказисто на вид, но очень удобно тем, что в нем было много ящиков.

За ужином и чаем с душицей Александра рассказала матери все в подробностях. Почти все, не касаясь, естественно, интимных отношений с Адамом. Касаться они их не касались, но подразумевались они само собой.

– Ты ведь его любишь, – вздохнув, сказала мать.

– Люблю, – просто отвечала Александра, – и, наверное, буду всегда любить.

– Ты еще не была дома?

– Я дома, – с некоторым вызовом в голосе отвечала Александра.

– Не передергивай, – миролюбиво проговорила мама, – я имею в виду Ванечку.

– Нет, еще не была.

– Понятно. Господи, и как жизнь умеет закрутить, нарочно не придумаешь.

– Ма, я сегодня останусь здесь… Можно?

– Не надо бы, доченька, переломи себя.

– Ма, не могу. У меня нет сил на вранье, а еще меньше сил на правду.

– Оставайся. Как будет, так будет.

– Спасибо, – Александра поцеловала мать в седой висок. – Спасибо, мама, ты у меня все понимаешь. Я вот высплюсь, соберусь с силами, – добавила она уверенно и подняла над головой сжатый кулак, – и буду врать круглосуточно!

– Бедная моя девочка, – засмеялась мама и погладила Александру по щеке, как маленькую. – Соберешься, я не сомневаюсь. Вкусный чай с Ксениной душицей… Позавчера она приходила в гости… Очень о тебе беспокоится…

– А Ксении я, наверное, скажу правду, почти всю правду, и отведу ее в клинику к Адаму. Ты как думаешь, ма?

– Я тоже так думаю. Она ведь ни в чем не виновата, а тем более ее маленькие. Такая жизнь у нас крученая. Испокон веков все у нас против людей – и вчера, и сегодня, и наверняка завтра так будет. Такая мы заколдованная страна, такой народ: каждый в отдельности и умница, и герой, и умелец, и совсем незлой человек, а вместе все мы толпа. Да, толпа, которую могут взять в оборот и унизить сверх всякого предела урки и недоучки, выскочки, все таланты которых только в наглости хода и полной беспринципности.

– На войне было проще, – сказала Александра.

– Когда допекут, воевать мы умеем, что правда, Саша, то правда. Но почему не умеем жить в мире? Почему за тысячу лет нашего государства не научились беречь людей? Почему мы не обучаемы?

Александра не знала, что сказать маме, и они обе долго слушали, как бьют об окошко в потолке невидимые струи дождя.