Читаем без скачивания Лучшие притчи дзэн: обычные истории о людях необы­чайных - Алексей Маслов

МАСЛОВ Алексей Александрович,

ЛОГИНОВА Евгения Сергеевна

"ЛУЧШИЕ ПРИТЧИ ДЗЭН:

ОБЫЧНЫЕ ИСТОРИИ О ЛЮДЯХ НЕОБЫЧАЙНЫХ"

ЧАНЬСКИЕ РЕЧЕНИЯ: ПРОБУЖДАЮЩИЕ ГОЛОСА

Достаточно лишь тени от плетки!

Как-то один прохожий пришел к Будде и спросил: «Можете ли Вы поведать мне об истине, не используя слов, но и не отбрасывая слова?»

Будда остался в молчании.

Человек поклонился и поблагодарил Будду: «Благодаря Вашему высочайшему милосердию я избавился от всех пут и иллюзий и вступил на Путь».

Когда человек ушел, ближайший ученик Ананда спросил у Будды:

— Так почему же он прозрел?

— Хорошая лошадь пускается вскачь лишь при виде тени от плетки! — ответил Будда.

Отличная иллюстрация из чаньского сборника «Застава без врат»: самое сокровенное и тонкое всегда передается вне слов, жестов и трактатов! Но значит ли это, что достаточно побыть рядом с мастером, посмотреть, как он многозначительно молчит — и тотчас прозреть всю глубину бытия? Конечно — нет. Важно, чтобы сознание человека само было подготовлено к этому, а мастер лишь дает небольшой толчок. Ведь, следуя основной мысли этого диалога с Буддой, можно сказать: не всякая лошадь понимает смысл «тени от плетки», а лишь хорошая. Вот эти «толчки сознания» (чаньский мастер назвал бы их «подзатыльниками» или «оплеухами нерадивому ученику») и передают нам многочисленные диалоги, которые приведены в данной книге.

Обычно такой жанр стало принято называть в западной литературе «коанами» и трактовать их как «парадоксальные диалоги дзэнских мастеров». Насколько они «парадоксальны» и являются ли «загадками» для кого-то еще, кроме досужего западного читателя, мы поговорим чуть ниже. Пока же заметим, что «коан» — привычное для западного читателя японское обозначение дзэнских (чаньских) коротких диалогов, а по-китайски этот жанр звучит как «гунъань».

Другое название того же жанра — «цзифэн юй», дословно «речи, словно отточенный клинок» или «стремительные речи», очень точно передает яркий характер этих диалогов. Обмен фразами, выкриками, жестами похож на короткую, порою яростную схватку, при которой никто ничего не теряет, но лишь обретает.

Традиция гунъаней — не просто особая часть восточной литературы, это часть восточноазиатского парадоксального мышления, когда необычное становится нормой и когда обыденное превращается в парадоксальное. Возможность перевернуть весь мир с ног на голову и обратно, вывернуть его наизнанку, поиграться с ним и опять поставить обратно становится важнейшим методом воспитания сознания.

Дословно «гунъань» означает «общественные записи» или «общедоступные записи о типичных случаях». Уже в период позднего средневековья точное происхождение этого термина было не очень понятно, так китайский интеллектуал и ученый Чжунфэн Минпэнь (1263–1323) предполагал, что «гунъань» является стяжением от выражения «гун фу чжи аньду», распространенного в Китае в период Тан в V–VII вв., что можно перевести как «общественные записи о типичных случаях». И это в известной степени восходит к юридическому термину, указывающему на судебные прецеденты. Действительно, гунъани — это прецедентные случаи, на основе которых строится вся дальнейшая практика.

Дословно «ань» обозначало стол, за которым сидел судья — «гун». В целом сравнение чаньской практики обучения через диалоги с китайской судебной системой очень точное: ученик и учитель воспроизводят нечто типологическое, причем как типологически точный ответ, так и характерную ошибку — и то и другое служит матрицей для воспитания последующих поколений учеников. Вообще система внезапных вопросов, на которые мастер ожидает услышать правильный ответ, действительно в известной мере воспроизводит юридическую практику средневекового Китая, где судебное решение нередко принималось не в результате расследования, а как результат заслушивания ответов подсудимого. По сути, способность подсудимого точно показать правильную грань реальности (или «правильную для себя» — кто знает, где эта реальность?!) напрямую соотносилась с тем, признают его виновным или нет.

Первые большие собрания гунъаней составляются наставниками Хуанбо Сиюнем (720–814) Юньмэнем (864–949) — и именно в них впервые используется понятие «гунъань» в следующем контексте: «Твой случай абсолютно ясен (цинчжэн гунъань), так дай же я отвешу тебе тридцать оплеух». Таким образом наставники как бы проводят «суд» над слабыми способностями своих последователей и выносят «приговор» — в данном случае задают хорошую трепку своим нерадивым ученикам.

Строго говоря, сборники гунъаней являются частью особого литературного жанра, называемого «юйлу» (дословно «высказывания и речения» или «речения и обсуждения»). Юйлу представляли собой сборники высказываний чаньских учителей, их диалоги с учениками, отрывки их проповедей, биографии, примечательные эпизоды из жизни. Все эти высказывания и факты, начиная с VII века, сводились воедино мозаичным образом, нередко без всякого хронологического порядка и вне ясной тематики. В известной степени такой жанр повторял народные рассказы, исторические анекдоты и забавные побасенки.

Обычно юйлу составлялись прямыми учениками наставника, которому посвящался трактат. Объем таких произведений мог быть самым разным, поскольку никакой фиксированной формы они не имели, некоторые представляли собой лишь один цзюань («свиток») в несколько страниц, другие состояли из трех— четырех, а порою и десятков цзюаней.

Некоторые китайские авторы считают, что юйлу — это лишь словесная часть гуанъаней, в то время как гунъани могут включать не только разговор, но и различного рода действия: поступки, жесты, например, удары, шлепки. Мы же рассматриваем юйлу как особый литературный жанр, описывающий специфическую культуру диалога (в том числе внесловесного), распространенного в чаньских школах. И в этом плане высказывание какого-нибудь чаньского мастера ничем не отличается от внесловесного, но при этом вполне явственно идущего диалога между несколькими людьми.

С самых первых моментов своего развития учение Чань сразу же заявило о себе как об особом направлении, базирующемся на созерцательной, медитативной практике, что собственно и обозначал сам иероглиф «чань» (или «чаньна» — транслитерация от санскритского «дхиана»).

Формально Чань, как одно из ответвлений буддизма Махаяны зародился в Китае в самом начале VI века: именно в этот момент в Китай из Индии приходит 28-й патриарх буддизма Бодхидхарма, который проповедовал «взирание внутрь своего сердца» как основу очищения сознания и за счет этого — «обнаружение Будды внутри себя». В реальности же созерцательный буддизм (в противоположность «буддизму монастырских правил» и «буддизму трактатов») был составной частью этого учения с самого момента своего зарождения и во многом был связан с ранней индийской йогической и джайнистской практикой. Уже в самой Индии, еще до прихода этого направления в Китай, выделилось направление «учителей Ланкаватара-сутры» — наставников, которые использовали в своей практике постулаты, изложенные в «Ланкаватаре-сутре», составленной в IV–V вв.

Сама эта сутра передавала несколько философских диалогов, которые Будда имел с несколькими последователям на «горе Ланка» (на острове Цейлон или на Шри Ланке). Эта сутра и легла в основу «созерцательного буддизма», и была неоднократно переведена на китайский язык разными авторами: сначала Дхармараксой в 412–433 гг. (этот перевод не сохранился), Гунабхадрой в 433 г., Бодхидручи в 513 г., Сиксанандой в 700–704 гг., при этом объем переведенного текста был разный (состоящий соответственно из 4, 10 и 7 «свитков»-цзюаней). По преданию, именно этот текст активно использовал в своей практике Бодхидхарма, который ввел сутру в регулярный монашеский оборот.

Бодхидхарме же приписываются и четыре основных постулата Чань: «Не опираться на письменные знаки», «Не передавать учение вовне», «Непосредственно взирать на свое сердце», «Прозревая свою изначальную природу, стать Буддой». Впрочем, нередко те же принципы приписываются и самому Будде, но, в целом, их происхождение для нас здесь не особенно важно — главное, что разные школы китайского буддизма, которые и стали постепенно обобщаться под названием «Чань», положили в основу своей практики принцип прямого, неопосредованного ничем (в том числе и чтением священных текстов) «прозрения своей чистой природы», «прозрения изначального сердца». Вся практика сводилась, по сути, к обнаружению своего изначального лика, существовавшего еще до того момента, когда повседневная жизнь и социальная среда замутили наше сознание. И в этом состоянии человек уже ничем не отличается от Будды — ни по своим изначальным, данным ему при рождении свойствам, ни по своей роли в этом мире. Итак, достаточно лишь очистить сознание. Но как?