Читаем без скачивания Джаз в Аляске - Аркаиц Кано

Аркаиц Кано

Джаз в Аляске

Если в этих страницах есть какая-нибудь мелодия, пусть она будет в честь Горки, который научил нас, что жизнь – это всего-навсего жестокое упражнение на выживание.

I. In the train through your eyes[1]

Лично меня интересует эта другая география. География маковых полей, растущих в мозгу. География поездов, исчезающих в глубине глаз. Реки абсента, замерзающие каждый вечер, чтобы мы катались по поверхности собственного сознания. И тогда все кажется простым. Все и есть просто. Я вижу, что начало и конец накладываются друг на друга, и отправляюсь в путь.

Движение и покой. В этом маленьком помещении космос был представлен двумя элементами: старым проигрывателем, на котором всегда крутился какой-нибудь диск, и свинцовой фигуркой филина, позабытой на полу рядом с проигрывателем. В остальном в комнатенке с желтоватыми стенами и высоким потолком царила почти абсолютная пустота. Окно напоминало несъедобный натюрморт, тоскливо дожидавшийся, пока кто-нибудь вонзит в него зубы: пара замшевых ботинок, собор и железный мост с решеткой ромбиками. Кто-то выставил ботинки сушиться на окно. Подъемный мост и собор тоже смотрелись так, словно их выставили на просушку. Из углов пахло чем-то похожим на гуталин; все чувства переплелись, и казалось, запах гуталина позволяет услышать немые отблески мостовой. Что-то звучало там, снаружи. Там что-то звучало. И не так уж и плохо.

Как всегда бывает после дождя, улицы в городе слегка попахивали – чем-то вроде тухлой рыбы. Быть может, параллельные ряды шпал железной Дороги, тянувшейся через весь город, были сделаны из старых ящиков из-под рыбы. Размер, во всяком случае, совпадал.

Хотя дождя и не было, но когда иголка шипела в промежутках между песнями, то возникало ощущение ночного дождика. У немых виниловых бороздок было немало общего с мертвыми отрезками времени, которые каждому доводилось пережить. Тонкие кружочки, тонкие кольца на спиленном дереве. По этим бороздкам можно было прочесть прошлое любого человека. Тучи снова завладели небом. Астрономы – ученые и любители, окопавшиеся на улицах со своими телескопами, – скорее всего, уже ругались почем зря в страхе, что облака помешают им наблюдать долгожданное затмение.

Клара Миао вышла на улицу. Сам по себе город тоже был громадным диском неправильной формы. При небольшой доле везения ты можешь разобрать названия песен на центральной площади – красном картонном кружочке в центре города (сторона А)– поверхности свежеспиленного дерева. First Tango in Beluna Moon. Или названия улиц, указанные курсивом: Квартал Боливия, Perdido Street.[2]

Тут уж сомневаться не приходится: город вращается, как пластинка, на своей невидимой оси. Отношение к жизни в точности повторяет ход иглы по диску: первые борозды идут широко, и время протекает неторопливо, потом пара бороздок с шуршанием дождя, и вот тебя уже несет к центру водоворота, диаметр которого безвозвратно уменьшается. Вначале детство, потом противоположность детству – это не старость, а наивное балансирование над последней пропастью. На смену благородству приходит злость, все более жгучая. Это называют опытом. Это, говорят, жизнь. Дыра без дождя. Округлые крышки канализационных люков. Велосипед, который мчится, расплескивая лужи. Жужжание умирающего насекомого, угодившего на высоковольтный кабель. Рука, отрывающая иголку от пластинки. Сторона Б. «Б» – от слова «Белуна». От запаха гуталина никуда не спрячешься. Этот запах ощутим на слух, и он впивается в твои закрытые веки. Что-то звучит. Что-то звучит там, снаружи.

Едва только Клара Миао вышла на улицу и зашагала к своей машине, она с болью в глазах убедилась, что джаз-клубы, которые безуспешно пытались подражать клубам с 52-й стрит, никуда не делись: «Beluna Moon», «Iris Club». Вот только Роттердам – не Нью-Йорк. Филин, потерявший ориентацию, всегда возвращается к старому дуплу: подобно тому, как игла проигрывателя порой запинается на одних и тех же песнях, в одних и тех же впадинах на пластинке, – так и обитатели этого города нередко становились пленниками одной борозды, обреченные раз за разом появляться на тех же улицах, в тех же компаниях, вышагивать по той же брусчатке – и, как бы гулко она ни звучала, она все равно оставалась брусчатой. Иголке не хотелось двигаться дальше, и она снова и снова застревала на поцарапанном диске, споткнувшись о, споткнувшись о, споткнувшись о, споткнувшись о нити. Нити, натянутые на контрабасе.

Клара Миао решила со всем этим порвать.

Колеса велосипедов расплескивают лужи. Снаружи что-то звучит: выстрел прогремел совсем рядом с барабанной перепонкой, оставив после себя неприятный свист в глубине уха. Такой тонюсенький звон, сходный с гудением гибнущего насекомого. Шум, обволакивающий влажные высоковольтные провода. Рука, отрывающая иголку от диска. Сторона Б. Прямо сейчас.

«Б» от слова «Белуна». «Б» от слова «Боливия». «Iris Club» был еще одним клубом в том же квартале. Клубом с опущенными жалюзи и закрытыми ставнями, ныне безмолвствующим. Однако есть люди, умеющие читать будущее по радужной оболочке глаза. Вот почему Клара надела черные очки – чтобы ее слегка раскосые глаза не выдали ее ближайших планов.

По срезам деревьев читается прошлое. Но будущее читается только по глазам, а по радужной оболочке левого глаза Клары Миао проходят, пересекая белый экран, две параллельные красные ниточки – по вертикали, сверху вниз. Если бы глаз был яйцом, только что разбитым, поделенным на белок и желток, – а в общем-то так оно и есть, ~– тогда две эти красные полоски прошлись бы по белку сверху донизу.

Эти полоски были двумя капиллярами, которые сразу и не разглядишь. Причудой природы, трофеем любовников, которые видели, как эти глаза просыпаются по утрам. А еще эти красные параллельные полоски были улицами, которые нужно переходить очень быстро. Или, проще говоря, сейсмографической приметой того, что иголка старого, изношенного проигрывателя портит диск, пытаясь доиграть ускользающую мелодию; или следом от двухколесной ржавой тачки; или даже заброшенной железнодорожной веткой; или частью газетного листа, обведенного тем особым красным шрифтом, когда фразы почти не читаются. Скорее всего, в этих фразах много гласных, поскольку именно гласные делают слова похожими одно на другое, превращают строки в полоски. Такие согласные, как «l» и «t», выглядят словно неустойчивые мачты – не говоря уже про «rr», согнутых раболепных паяцев, или про фатоватых и непокорных «s», которые ломают строй, перегибаясь в талии и исполняя танец живота.

Расчет, умеренность – нужно держаться единой линии. Линия существует.

Очевидности, барочный педантизм – и все это ради того, чтобы объяснить, что две красные полоски пересекают левый глаз Клары по всей длине. И что эти две полоски вполне могут быть ступеньками, ведущими в маленькую комнатку, которую Боб и Клара снимали в «Nice Katilu», одной из гостиниц квартала Боливия. Как только они туда заселились, сразу же заметили, что лестница, ведущая в их комнату, до безобразия грязна возле перил и незапятнанно чиста рядом со стеной. Уже потом они узнали, что их соседи враждовали между собой, а посему приняли соломоново решение: поделить лестницу пополам при помощи дорожной разметки, так же как на карте по линейке делят африканские колонии. Так вышло, что в подъездах квартала Боливия жильцы мыли только свои участки лестницы. В каждом квартале все по-своему.

Только по радужной оболочке можно прочесть будущее и разглядеть намерения человека. Вот почему она надела солнцезащитные очки. Но это было лишено всякого смысла. О том, что Кларе больно, мог догадаться любой, даже тот, кому доступен только шрифт Брайля, – достаточно было уловить дрожание ее губ или просто ощутить подушечками пальцев ее дыхание, чтобы понять: девушка собирается совершить нечто столь же ужасное, сколь и внутренне присущее человеческому естеству.

«Затмение из затмений!» – газеты только об этом и писали. Речь шла о приближении солнечного затмения, самого зрелищного на земле за целый век. Единственное, что всех тревожило, – это вечерняя облачность, которая могла помешать наблюдению редкостного явления.

«Вот ведь идиотка, – повторяла про себя Клара Миао, – продавцы в киосках всегда запоминают тех, кто расплачивается крупными купюрами». Однако на самом деле продавец газет не придал этому значения и совсем не обратил внимания на странную надпись в верхней части скомканной бумажки:

Третий – не синий.

Клара выехала с парковки; выбираясь на магистраль, она покосилась на заголовки в газете, которую бросила на соседнее сиденье. Глаза опасного преступника, чья фотография занимала немалую часть первой страницы, по каким-то неясным причинам напомнили ей о запахе гуталина; Клара почти не сомневалась, что человек на снимке – не тот преступник, которого полиция упорно разыскивала на протяжении двух последних недель. Она была уверена, что ищейки всё списали на первого же субъекта с подходящей физиономией, первого, на котором сивушный перегар висит как ожерелье, первого бродягу с подозрительным гноящимся шрамом, первого бедолагу с достаточным количеством клеточек на рубашке – словно требуется всего лишь вписать в кроссворд слово «УБИЙЦА».