Читаем без скачивания Гиллеспи и я - Джейн Харрис

Джейн Харрис

Гиллеспи и я

Посвящается Тому

Предисловие

Вторник, одиннадцатое апреля 1933 года

Лондон

Пожалуй, мне предстоит первой написать книгу о Гиллеспи. Да и кому иному мог выпасть этот жребий? Разве остался в живых еще хоть кто-нибудь, кто помнит его историю? Нед Гиллеспи — художник, новатор и забытый гений, мой дорогой друг и родственная душа. Мы познакомились весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года; последующие несколько лет нас связывала теснейшая дружба. За это время я научилась понимать Неда, как никто — не только с полуслова, но и с полувзгляда. Нас как будто сковывали друг с другом незримые узы, и порой мне случалось видеть его новые полотна прежде, чем он показывал их своей жене Энни. Мы с Недом даже условились написать совместный труд о его жизни и творчестве, но, к несчастью, замысел не осуществился из-за безвременной кончины художника в возрасте тридцати шести лет, как раз когда (по моему скромному мнению) его талант обещал раскрыться в полной мере.

Читатель, вы непременно спросите, почему, если Гиллеспи так гениален, вы никогда о нем не слышали. Знайте же: перед смертью Нед сжег почти все свои картины, за исключением горстки работ, хранившихся у новых владельцев. Полагаю, он покушался и на них; мне доподлинно известно, что однажды в лунную ночь Нед выкрал бы портрет миссис Юфимии Уркварт из Вудсайд-террас, Глазго, проникнув через окно уборной, если бы не сидящий в темноте дворецкий. Вынужденный прервать интимное занятие, сей доблестный муж, несмотря на спущенные до лодыжек брюки, умудрился схватить незваного гостя за плечи. После короткой потасовки Нед вырвался и убежал через палисадник, посмеиваясь (быть может, радуясь спасению?), а в руках у дворецкого остался твидовый пиджак, пропахший трубочным табаком. В карманах обнаружились счета на имя Неда, но, к счастью, полиция не проявила интереса к расследованию инцидента.

Таким образом, портрет Юфимии Уркварт уцелел, однако большинство картин было предано огню. К моему бесконечному сожалению, в их число попали последние и лучшие, хотя и несколько зловещие, работы Гиллеспи. Я уверена, эти бесценные шедевры знаменовали новую веху в творчестве художника, приоткрывали дверь в будущее — да-да, именно так! — и в мятущуюся душу Неда, отражали его противоречивые отношения с несчастной женой и родственниками; увы, близкие были для него не только источником вдохновения, но и тяжким бременем.

Вероятно, вы также спросите, почему я так долго хранила молчание и взялась за перо лишь спустя годы. Думаю, мне необходимо было отдалиться от событий, которые оставили неизгладимый след в моей душе. Не последним потрясением для меня стало то, что Нед не только уничтожил свое наследие, но и покончил с собой. Тогда я находилась от него за тысячи миль и была бессильна ему помочь. Намереваясь рано или поздно примириться с Недом, я не подозревала, что стремительная развязка положит конец не только нашим отношениям (из-за суда и этих глупых слухов о белом рабстве), но и его жизни. Однако не будем забегать вперед; я все изложу своим чередом.

А знаете, порой прошлое предстает передо мной так живо и явственно, что кажется реальнее настоящего. Быть может, доверив свою историю бумаге, я смогу освободиться от навязчивых снов и, если бог даст, унять мучительную тоску по Неду Гиллеспи.

Глава 1

Май 1888 года

Глазго

1

Весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года я переехала из Лондона в Глазго, после того как незадолго до Рождества скончалась моя тетушка. Всю осень и начало зимы я неотлучно находилась при ней, и за месяцы бдений у постели больной Лондон начал меня угнетать — словно сам город стал олицетворением недуга и смерти. Когда истек срок глубокого траура, мне отчаянно захотелось сменить обстановку и посетить новые места, благо я располагала наследством от деда по материнской линии, который умер несколько лет назад, завещав мне небольшую сумму денег и скромную ежегодную ренту.

Мой выбор пал на Шотландию. Мне никогда не доводилось там бывать, но моя мать была шотландкой, по происхождению, а не по зову сердца, а отчим — тоже шотландец — жил близ Хеленсбурга. Думаю, отправляясь на север, я лелеяла романтическую надежду познакомиться со своим каледонским наследием. Наверное, со стороны мой поступок казался черствым: едва похоронив близкого человека, пуститься в легкое увеселительное путешествие. Поверьте, в моей душе не было ни капли легкости — я лишь мечтала вырваться на свежий воздух, прочь от затхлого запаха венков и тягостных воспоминаний.

Вероятно, вы помните, что в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году в Глазго состоялась первая Международная выставка. Несколько месяцев кряду о ней трубили все газеты, и мне захотелось поискать покоя и умиротворения в этом грандиозном действе на берегах реки Кельвин. Итак, в начале мая, заперев тетушкин домик, я села на поезд в Шотландию. Одиночество не страшило меня: к тридцати пяти годам я привыкла идти по жизни самостоятельно. Конечно, в те времена одну только мысль о том, чтобы колесить по стране без сопровождения, многие сочли бы неподобающей или же расценили ее как признак бедности и низкого происхождения — что ко мне совершенно не относилось. Я была молода, независима, современна и, несмотря на глубокую скорбь о тетушке Мириам, отнюдь не чувствовала себя беспомощной. Признаюсь, тогда девушке и впрямь следовало быть крайне осмотрительной: не глазеть по сторонам и уж ни в коем случае (боже упаси) не встречаться взглядом с мужчинами, благородного происхождения и не очень.

Дорога на север казалась вечной. Начали сгущаться сумерки, а поезд неутомимо мчался по полям и холмам. По крыше вагона барабанили угольки. Мы проезжали деревни, окруженные то мусорными свалками, то болотами, потом снова поля, белесые в паровозном дыму. Вскоре поля закончились, и в непроглядной тьме за окном изредка мелькали освещенные фонарями предместья. Наконец паровоз начал сбавлять скорость; здания становились все выше, мои попутчики принялись собирать свои пожитки, и поезд, мерно покачиваясь, с грохотом въехал на мост. Когда сумрак рассеялся, за серебристой оградой блеснула полоска медно-красной воды — река Клайд. По ней сновали бесконечные суда, и вдоль набережной мерцали огни, а облака казались едко-желтыми в отраженном пламени бесчисленных фабричных печей.

В то лето на Выставку в Глазго стекались посетители со всего мира. По чистой случайности я выбрала удачное время для приезда; мне повезло найти пристойное жилье и при этом избежать помпезной церемонии открытия, где собрались толпы народа — шумные и восторженные, а также присутствовала королева Виктория — чопорная и равнодушная. Расположившись в своем новом пристанище — двух мансардных комнатах в доме близ Уэст-Эндского парка, — я целую неделю рассеянно слонялась по экспозициям. Чего там только не было: картины и скульптуры в Восточном дворце; динамо-машина — настоящее испытание для слуха и обоняния; подарки к юбилею правления королевы (скучные, но неизменно вызывающие восторг ценителей); копия дворца епископа — коснувшись ее острием зонтика, я выяснила, что «дворец» сделан из крашеного холста; и — предмет моей преступной страсти — табачный киоск с невиданным ассортиментом сигарет. Как же мне хотелось вытянуться на диване в зале отдыха и вкусить никотинового блаженства! Увы, много лет назад нравы были куда более строгими, и мне приходилось, изображая благовоспитанную даму, покупать вожделенные маленькие радости «для отца» и позднее наслаждаться ими в уединении.

Я не проводила в парке все время. Пешие прогулки действовали на меня умиротворяюще, и, когда первые яркие впечатления от Выставки начали блекнуть, я принялась исследовать центр Глазго, ближе знакомиться со вторым городом Империи, городом тысячи холмов. На одной из этих целебных прогулок я впервые встретила двух дам, которые, как выяснилось позднее, состояли в близком родстве с Недом Гиллеспи.

По-моему, это случилось в конце мая. Точную дату я позабыла, но помню, что день был непривычно жарким, и, изнывая от духоты в комнатах, я решила пройтись. На улицах бурлил и сверкал на солнце водоворот разноцветных шляп и зонтиков, всюду сновали иностранцы. Глазго преобразился и стал похож на шумный южный город в дни народных гуляний — например, на Севилью, Париж или даже Неаполь. Местами он напоминал огромную строительную площадку, на которой возводили конторские здания, многоэтажные дома и церкви. К небу вздымались подъемные краны, и почти на каждом шагу виднелись пустыри, заваленные камнями и досками, или торцы недостроенных домов, где для еще не рожденных обитателей были заложены камины. Гуляя по оживленным улицам, я с наслаждением ловила обрывки фраз на дюжине разных языков и со всевозможными акцентами. Помимо шотландского, английского и американского говора, я различила французский, немецкий, голландский и еще одно чудно€€е наречие, в котором я в конце концов опознала гэльский — язык шотландских горцев и их заморских соседей — ирландцев.