Читаем без скачивания Жутко громко и запредельно близко - Джонатан Фоер

«Оскар? Прием». — «Я в порядке. Прием». — «Почему ты не спишь, лапонька? Прием». — «В каком смысле? Прием». — «Почему ты не спишь? Прием?» — «Я скучаю по папе. Прием». — «Я тоже. Прием». — «Я очень по нему скучаю. Прием». — «И я. Прием». — «Все время. Прием». — «Все время. Прием». Я не мог ей объяснить, что скучаю по нему больше — больше, чем она, больше, чем все на свете, потому что я не мог рассказать ей про телефон. Эта тайна была дырой в моем сердце, в которую проваливалась любая радость. «Я тебе когда-нибудь рассказывала, как дедушка останавливался и гладил встречных животных, всегда, даже если очень спешил? Прием?» — «Ты мне об этом рассказывала гуголплекс раз. Прием». — «А про то, как у него руки были такие огрубевшие и красные от скульптур, что иногда я ему говорила — в шутку, конечно, что это не он лепит скульптуры, а они его? Прием». — «Про это тоже. Но можешь по новой рассказать, если хочешь. Прием». Она рассказала по новой.

По улице, которая нас разделяла, проехала «Скорая», и я представил того, кто внутри, и что с ним случилось. Как он, типа, сломал лодыжку, выполняя навороченный трюк на скейтборде. Или как умирает от ожогов третьей степени, покрывающих девяносто процентов его тела. А вдруг я его знаю? А вдруг кто-то смотрит на эту «Скорую» и думает, что внутри я?

Что если сделать прибор, распознающий всех, кого ты знаешь? Тогда у едущей по улице «Скорой» на крыше могла бы загораться надпись:

НЕ ВОЛНУЙСЯ! НЕ ВОЛНУЙСЯ!

если прибор того, кто внутри, не распознал приборы тех, кто снаружи. А если распознал, то на «Скорой» могло бы загораться имя того, кто внутри, и либо:

НИЧЕГО СЕРЬЕЗНОГО! НИЧЕГО СЕРЬЕЗНОГО!

либо, если это что-то серьезное:

ЭТО СЕРЬЕЗНО! ЭТО СЕРЬЕЗНО!

Еще можно распределить всех, кого ты знаешь, по тому, как сильно их любишь, и если прибор того, кто в «Скорой», распознал прибор того, кого он больше всех любит, или того, кто больше всех любит его, и если у того, кто в «Скорой», по-настоящему тяжелая травма, и он может даже умереть, на «Скорой» могло бы загораться:

ПРОЩАЙ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ПРОЩАЙ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

Еще может быть так, что кто-нибудь окажется первым номером в списках сразу многих людей, и когда он будет умирать, а «Скорая» — ехать по улицам в больницу, на ней постоянно будет гореть:

ПРОЩАЙ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ПРОЩАЙ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

«Бабушка? Прием?» — «Что, лапонька? Прием?» — «Если дедушка был такой хороший, почему он тогда от тебя ушел? Прием». Она сделала полшага назад и пропала из вида. «Он не хотел уходить. Ему просто пришлось. Прием». — «Но почему пришлось? Прием». — «Я не знаю. Прием». — «И ты не сердишься? Прием». — «На него? За то, что он ушел? Прием». — «На себя. За то, что не знаешь, почему. Прием». — «Нет. Прием». — «И не расстраиваешься? Прием». — «Очень расстраиваюсь. Прием». — «Не отключайся», — сказал я, и подбежал к своему походному набору, и схватил дедушкин фотик. Я подошел с ним к окну и щелкнул ее окно. Вспышка осветила улицу, которая нас разделяла.

10. Уолт

9. Аинди

8. Алиша

Бабушка сказала: «Я только надеюсь, что ты никого не будешь любить так же сильно, как я тебя. Прием».

7. Фарлей

6. Минч/Тюбик (поровну)

5. Стэн

Я услышал, как она поцеловала кончики своих пальцев, а потом подула на них.

4. Бакминстер

3. Мама

Я тоже послал ей воздушный поцелуй.

2. Бабушка

«Отбой», — сказал кто-то из нас.

1. Папа

Нам нужны карманы побольше, размышлял я уже в постели, поджидая, когда истекут семь минут, необходимых нормальному человеку, чтобы заснуть. Нам нужны громаднейшие карманы — такие, чтобы в них умещались наши семьи, и наши друзья, и даже люди, которых нет в наших списках, незнакомые, которых мы все равно хотим защитить. Нам нужны карманы для муниципальных округов и целых городов, карманы, способные вместить всю Вселенную.

Восемь минут тридцать две секунды…

Но я знал, что карманы не бывают такими большими. В конце концов все потеряют всех. Нет такого изобретения, чтобы это предотвратить, и поэтому в ту ночь я чувствовал cебя, как та самая последняя черепаха, на которой держались все остальные.

Двадцать одна минута, одиннадцать секунд…

Ну, а ключ я повесил на веревочку рядом с ключом от квартиры и носил, как колье.

Ну, а сам я не мог заснуть еще долго-долго. Бакминстер свернулся рядышком, и я поспрягал немного, чтобы не думать о другом.

Ночью я проснулся только один раз, потому что Бакминстер положил мне лапы на веки. Он, наверное, почувствовал, что мне снятся кошмары.

МОИ ЧУВСТВА[26]

12 сентября 2003 года

Дорогой Оскар!

Я пишу из аэропорта.

Мне так много нужно тебе сказать. Я хочу начать сначала, потому что другого ты не заслуживаешь. Я хочу рассказать тебе все, не пропуская ни одной мелочи. Но где начало? И что значит все?

Сейчас я старая, а когда-то была девчонка. Это правда. Я была, как ты. В мои обязанности входило доставать из почтового ящика почту. Однажды там оказалась записка. На ней был наш адрес, но не было имени адресата. Значит, она и мне, подумала я. Я ее развернула. Многие слова были вымараны из текста цензором.

14 января 1921 года

Получателю этого письма:

Меня зовут ХХХХХХХ ХХХХХХХХХ, и я ХХХХХХХХ в турецком исправительно-трудовом лагере, барак XX. Я знаю, что мне повезло XX ХХХХХХХ, что я вообще жив. Я решил написать тебе, не зная, кто ты. Мои родители ХХХХХХХ XXX. Мои братья и сестры ХХХХХ ХХХХ, но главное ХХХХХХ XX ХХХХХХХХ! Я пишу XXX XX ХХХХХ ХХХХХХХ каждый день с тех пор, как я здесь. Я обмениваю хлеб на марки, но ответа пока не получил. Я утешаю себя тем, что наши письма просто не отправляются.

XXX XX ХХХХХХ, или хотя бы XXX ХХХХХХХХХ?

XX XXXXX X XX на протяжении ХХХХХ XX. XXX XXX XX ХХХХХ и ХХХХХ XX ХХХХХ XX XXX, но ни разу XXX XX ХХХХХХ, XXX ХХХХХХХХ XXX ХХХХХ кошмаре?

XXX XXX, XX ХХХХХ XX ХХХХХ XX! ХХХХХ XX XXX XX XXX XX ХХХХХХ написать мне пару слов, я буду признателен до небес. Некоторые из ХХХХХХ ХХХХ получают почту, поэтому я знаю, что XX XX ХХХХХХХХ. Пожалуйста, вложи свое фото и напиши, как тебя зовут. Ничего не забудь.

С огромной надеждой

Искренне твой,

ХХХХХХХХ ХХХХХХХХХ

Я примчалась с письмом к себе в комнату. Я спрятала его под матрас. Я никогда не сказала о нем ни отцу, ни матери. Много ночей подряд я не могла уснуть, строя догадки. За что его отправили в турецкий исправительно-трудовой лагерь? Почему письмо пришло через пятнадцать лет после того, как он его написал? Где оно находилось все эти годы? Почему никто ему не ответил? Он ведь сказал, что другие получают почту. Почему он отправил письмо нам? Откуда он знает название моей улицы? Откуда он знает про Дрезден? Где он выучил немецкий? Что с ним стало потом?

Я попробовала составить его портрет по письму. Слова были совсем простые. Хлеб всегда значит хлеб. Почта есть почта. Огромная надежда — это огромная надежда, и ничего больше. Но еще был почерк.

И вот я попросила отца, твоего прадеда, которого считала самым лучшим, самым добрым человеком на свете, написать мне письмо. Я сказала, что неважно, о чем оно будет. Только напиши, — сказала я. Что угодно.

Родная моя!

Ты хотела, чтобы я написал тебе письмо, и вот я пишу тебе письмо. Я понятия не имею, ни зачем его пишу, ни о чем мне следует написать, но это все равно, потому что я слишком тебя люблю и уверен, что ты попросила из лучших побуждений. Надеюсь, что когда-нибудь и тебе доведет-ся узнать, как приятно сделать для любимого то, чего сам не понимаешь.

Твой отец

Ничего, кроме этого письма, у меня от отца не осталось.

Даже фотографии.

Дальше я пошла в тюрьму. Мой дядя был там охранником. Мне удалось заполучить образец почерка убийцы. Дядя попросил его написать ходатайство о досрочном освобождении. Это была злая шутка.

В Тюремное управление:

Меня зовут Курт Шлютер. Я заключенный номер 24922. Сюда в тюрьму меня поместили несколько лет назад. Когда точно, не знаю. Календарей у нас нет. Я рисую на стене линии мелом. Но во время дождя дождь попадает в окно, когда я сплю. И когда я встаю, линий нет. Поэтому я точно не знаю, сколько прошло. Я убил брата. Раскроил ему голову лопатой. Потом, после, той же лопатой я закопал его в саду. Земля была красная. Над тем местом в траве, над ним, лез сорняк. Я часто вставал по ночам на колени и выдирал его, чтобы никто не узнал.

Я сделал страшную вещь. Я верю в загробную жизнь. Я знаю, что сделанного не воротишь. Жаль, что прожитые дни нельзя смыть так же просто, как меловые линии прожитых дней.

Я постарался исправиться. Я помогаю другим заключенным выполнять их обязанности. Я теперь терпелив. Вам это, может, и все равно, но у брата был роман с моей женой. Жену я не убил. Я хочу к ней вернуться, потому что простил ее.