Читаем без скачивания Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

Дождь на дворе унялся, и стих тот отдаленный шум, какой производят на большом пространстве земли споро и ровно льющиеся дождевые струи. Воздух был сырой, холодный. Блеснули фосфорической зеленью глаза собаки в будке, которая на сей раз не вышла к хозяину. Кое-где туманно, едва-едва, какими-то желто-серыми одуванчиками, проступали огоньки поселка. А перед самым лицом темным серебром светилось собственное его дыхание.

Как-то не верилось, что в этом мертвом покое, в глухой тишине, отмериваемой редкими каплями, в бесконечном мраке ранней декабрьской ночи где-то стоят фермы, лежат в молчании сиротском поля, зверье таится по балкам. О больших городах, о конторах, кабинетах, складах, столбах с проводами в эту минуту не думалось совершенно, точно и не было их совсем на белом свете.

Подойдя к дому Костюхова, Федор Филиппович горячими руками взялся за сырой, точно распухший, штакетник. Перед глазами его целлофанно блестели ветки, лучились увесистые капли воды, а в жарком золоте двух окошек мелькало, темно ходило застолье. Глухо, как из-под земли, доносились звуки гармошки, крики, смех; пели там, но ничего нельзя было разобрать.

Ощупью, весь устремившись к окошкам, он нашарил калитку и ввалился в палисадник. Под ногами его рвались и вминались какие-то стебли и корневища, что-то мягко потрескивало, путалось, но он, не обращая на это внимание, припал к запотевшему стеклу, стараясь отыскать на нем местечко посуше, чтобы ничего не могло скрыться от его глаз.

Все было знакомым, им самим не раз испытанным, и в то же время таким недозволенным и стыдным, что какая-то щекотка подхватила сердце и понесла его в живот, а потом еще ниже куда-то. По столу уже прошло разгромное веселье: бутылки стояли легко, опустошенно, кисло смотрели тарелки с недоеденным винегретом, сало разнюнилось, перемешалось с кусками хлеба, пирожком, огрызком соленого огурца и окурком; а другие, еще недопитые, твердо вздрагивали жидкостью — на пятачке, свободном между стеною и столом, тесно месилась пляска, в которой то и дело мелькало испачканное белилкой плечо, а то и вся спина, вымазанная особенно густо на лопатках.

В первый раз, пожалуй, Федор Филиппович обратил внимание на то, что женщины пляшут с поднятыми, блаженно застывшими лицами, грудью, всей зыбью ее, наступая на мужиков. А те, наоборот, уронив головы, толкутся как бы без лиц, развесив корявые свои руки. С минуту, наверное, не дышавший, он шумно выдохнул, подвигал губами, вслед за ними и щеки зашевелились, поднимая и опуская мочки ушей, и опять принялся за свои наблюдения.

Хоп! Вот, наконец, и Ленька. Это почему же он засел в такое укромное место? Лицо его виделось иногда без всякого повода, в самый разгар хозяйственных дел: то мелькнет и исчезнет так быстро, что едва моргнуть вслед ему успеешь, а в другой раз встанет и маячит перед глазами и видишь его во всех подробностях: с кулачок мордочка, брови подняты удивленно, по-птичьи круглые глаза, длинна жилистая шея, кирпично-красная всегда, как и все его лицо. И только губы на нем твердо белеют, словно хрящеватый рубец.

Иной раз появляется на этом невзрачном лице какая-то печать, предающая огласке тайное состояние духа его: всем он как бы покоряется, уступает, последнее готов отдать, если потребуют у него; но и презирает всех за слабость, за бескорыстие свое каким-то сломленным, безысходным презрением.

На эту гадскую печать Федор Филиппович обратил внимание при первой же с ним встрече. И не потому, что из отдела кадров совхозной конторы позвонили, разъясняя, какого работника на отделение направляют; не потому, что тюрьмой от него сквозило; а потому, что раздвоилась душа Федора Филипповича, до той поры представлявшая собой монолит из добротного, природой выработанного материала.

Одна ее половина была возмущена наличием этой печати на лице совхозного новобранца, а другая вдруг облилась жалостью, каким-то даже умилением: да, милый, да, потрепало же тебя как, застыл, поди, на холодных ветрах. Пиджачок на тебе куцый, штанцы пузырятся на коленях, какие-то разбитые туфлишки на ногах… А где же твое имущество? Как! И даже чемоданчика, даже рюкзачка какого-нибудь нет? Ая-яй-я-яй!

Пока возмущение и жалость боролись, не зная, как друг друга одолеть, Федор Филиппович растерянно молчал. Какое-то время он сосредоточенно стучал на счетах, хмурился, поджимал губы. До того как назначили его управлять отделением, он около шести лет работал бухгалтером и со счетами в большой состоял дружбе. Это был солидный, старинного изготовления инструмент: с медными прутьями, крупными косточками, темно-вишневая рама его была обита по углам медными же пластинками.

Вот и теперь оказали они ему услугу: с тонким расчетом начал он беседу. Рассказывал Федор Филиппович о хозяйстве: что родят поля, сколько коров на ферме. Тут же и случай один припомнился. Как-то напал на телят лишай, прицепился проклятый — ничем от него не отобьешься. Так один дядько — той еще, довоенной закалки, присоветовал: выжигайте! Чем? А лампой паяльной! И представь себе — помогло! Хоть и больно теляткам, а куда ж деваться? Победили болячку!

Случай этот, как бы невзначай упомянутый, очень кстати пришелся: и беседа живее стала, и Леонида, кажется, заинтересовал. Лицо у него как-то серьезнее и лучше сделалось, глаза сощурились, он точно задумался над чем-то.

Федора Филипповича это радостно подбодрило. Ему вдруг захотелось, чтобы Пятка — так поселок в просторечье назывался (по номеру отделения — пятого) — понравилась приезжему. Никогда никому он такой чести не оказывал — большое начальство не в счет, там — служба, долг, обязанность, а зачуханному этому гражданину окажет!

Он шел по улице с какой-то легкомысленной свободой в движениях, неожиданной для его объема и веса. Показывая какую-нибудь достопримечательность, он так разворачивался всем корпусом, что взлетал на цыпочки. А показывал всей растопыренной пятерней, как будто движением этим рассаживал вскочившие достопримечательности по своим местам.

«Вот у нас магазин, — говорил он с чувством хозяйского удовлетворения. — А там, во-он за балкой, на косогоре — там у нас ферма. А это — поля, аж до самого неба идут, все наше, целое, понимаешь, государство». Тут он значительно и гордо поднял палец, но самому смешно стало от этой значительности, и он с лукаво-добродушной ухмылкой крутнул головой.

И почувствовал от этого привычного движения какое-то приятное кружение головы. А может быть, денек, свадебно убранный цветением, тому способствовал. Все, все вокруг в подвенечном наряде стояло: лесополосы розовыми, серовато-белыми, бело-зеленоватыми облаками развалились на краях причесанных благодушных полей, хаты тонули в млечных клубах вишен, подтененных изнутри лиловой чернотой стволов и сучьев и оттого еще более ослепительно белых. Крупно, розовым алебастром лепились соцветья яблонь. Золотая липкая мошкара сучилась и гудела над ними. Пахло