Читаем без скачивания УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции - Михаил Фоменко

Повинуясь зову, немец действительно взялся за работу. Первым делом было соорудить на самом высоком пункте островка какое-нибудь подобие жилища: приближался период весенних дождей; не сегодня-завтра должны были начаться тропические ливни, и ночевать под открытым небом было совсем неблагоразумно. Но сооружение шалаша не отняло много времени: четыре ствола живых деревьев были пущены в ход в качестве основных столбов, для чего понадобилось только попросту срубить их верхушки на высоте человеческого роста. Потом из более тонких стволов соорудили перекладины, набрали травы, перекрыли ею сверху хрупкое сооружение, и если не хижина или шалаш, то все-таки порядочный навес оказался вполне готовым. Лучшего, в сущности, и нельзя было желать на несколько дней, потому что все были убеждены во вздорности затеи бельгийца и рассчитывали через два-три дня вновь пуститься в скитания.

Анри Кайо не терпелось немедленно приступить к раскопкам, и он, предоставив товарищам справляться с сооружением шалаша, бродил по островку, тут и здесь пробуя разрывать землю импровизированной лопаткой.

Работа его шла туго: верхний слой почвы островка состоял из напоминавших войлок корешков трав и ползучих растений, сплошь закрывших землю. Но за этим сравнительно тонким слоем находился рыхлый и влажный песок, местами перемежавшийся слоем мягкой слоистой глины. Тут маленькая лопатка более или менее удовлетворительно исполняла свое назначение, но все же Кайо не удавалось вырывать более или менее глубоких «шурфов», потому что островок в своей большой части был низменный, лопатка очень скоро проникала на глубину уровня воды в реке, и тогда влага проступала наружу, наполняя яму. Бельгиец свирепо ругался, ожесточенно курил, проклинал Африку и перебирался на другое место, где снова брался за свой сизифов труд.

Ночь прошла благополучно, только перед утром вдруг по сооруженной вчера крыше шалаша забарабанил крупный дождь. Бернштейн проснулся и выбрался к месту, где у костра сидел, прикрыв плечи рваным одеялом, кафр Банга, державший между ног верный карабин с заткнутым пучком травы дулом.

— Костер потух, друг! — сказал немец, касаясь плеча кафра.

— Так погаснет скоро и наша жизнь! — глухим голосом ответил кафр.

— Кажется, там, на востоке, бушует гроза? — показал вверх по течению реки Бернштейн. В той стороне на черном горизонте от времени до времени вдруг небо окрашивалось в странный, фантастический иззелена-голубой цвет: где-то, быть может, за сотни километров, с оглушительным треском и грохотом, словно залпы тысяч орудий крупного калибра, бороздили небо грозные молнии, дочери тропической грозы. Но их грохота не было слышно здесь, на угрюмом островке низовья, ни самих молний не было видно, небо освещали только красавицы-зарницы.

Глядя на эту великолепную картину, Бернштейн вполголоса произнес строфу знаменитого стихотворения Гервега[6]:

Ночи июльской царило Дальней грозы отражение, Вспыхнет и гаснет зарница, Мир осветив на мгновение…

— Что ты сказал, белый? — поднял голову кафр.

— Ничего, это я так… Говорю: гроза идет!

— Да, на нас идет гроза. Идет, надвигается страшная беда!

— А, ну тебя! — вспылил немец. — Что ты, ополоумел, что ли? Все каркаешь и каркаешь, как зловещий ворон! Я не узнаю тебя, Банга!

Кафр молчал. Он сидел в унылой позе, словно разглядывая что-то на земле, в золе потухшего, залитого дождем костра.

— Я видел этой ночью, когда вы все спали, моего брата! — промолвил он после минутного молчания.

— Приходил сюда? — встрепенулся Бернштейн. — Вплавь, что ли?

— Нет, зачем вплавь? — отозвался Банга. — Мертвые не плавают. Он пришел по воздуху. Он стоял тут.

Банга показал несколько в сторону. Бернштейн почувствовал, как по его спине прокатилась волна холода, вызывая дрожь во всем теле.

— Глупости! Галлюцинации! — чуть не закричал он.

— Он стоял тут! — настаивал на своем кафр. — Он держал в руке свой ассегай. Его глаза были устремлены на меня. Он пел предсмертную песню воинов нашего племени, когда они идут на бой…

— Иди спать! — коротко и сердито пробормотал немец. — Иди, я посторожу.

— Потом брат ушел, но пришла Кху, та, первая девушка нашего племени, которую я украл у ее старого отца и взял себе в жены. Она была молода и прекрасна, как газель, у нее были блестящие глаза! — продолжал говорить нараспев кафр, погруженный в свои странные думы. — На ее шее было ожерелье из стеклянных шариков, а на руках и на ногах любимые тяжелые медные браслеты. И она глядела на меня полными слез глазами, и она звала меня с собой, звала в страну теней, куда она ушла, заболев съедающей человека «черной болезнью».

— Слушай, ты, черт! Замолчи, ради Бога! — сказал Бернштейн, чувствуя, что и его охватывает какое-то тяжелое настроение, словно предчувствие ужасной беды.

Негр вдруг вскочил на ноги с криком:

— Слушай, белый! Слышишь?

Бернштейн прислушался. Он, казалось, уловил отголоски далекого грома…

— Ты слышал? — протягивал вперед, во мглу ночи, руку кафр. — «Дух озера Лунга». Он оскорблен тем, что мы пришли сюда. Он грозит нам.

— Глупости, говорю тебе, глупости! — ответил немец и, взяв кафра за плечи, толкнул его по направлению к шалашу.

Утром, едва только рассвело, Бернштейн криком поднял заспавшихся товарищей.

— Вставайте! — кричал он. — Черт знает, в какую глупую историю мы, в сущности, вляпались. Да поднимайтесь же!

Во мгновенье ока все были на ногах.

— Что случилось? Чего ты кричишь? — обратился к Бернштейну с вопросом Анри Кайо, протирая глаза. — Черт! Я так сладко спал, мне снилось, что я начал копать на том самом месте, где стоит наша хижина, и вдруг натыкаюсь… Каменный гроб, а там — алмазы. Доверху великолепные алмазы, по крайней мере на десять миллиардов франков.

— Ты лучше погляди на реку! — тоном упрека сказал ему Бернштейн.

Кайо машинально взглянул по указанному направлению и пробормотал проклятье: река вздулась, она с шорохом-плеском катила теперь свои мутные волны. Раздулся и рукав, отделявший островок от материка, и по нему тоже бежали короткие сердитые волны. А сам островок, вчера еще простиравшийся по меньшей мере на треть километра по длине и на четверть по ширине, словно растаял: над водой была не больше, как половина его прежней поверхности. По остальному пространству ходили невозбранно те же мутные волны.

— Наводнение! — воскликнул, попятившись, бельгиец.

— Да. И мы отрезаны от материка, — в тон ему отозвался Бернштейн угрюмо. — В верховьях выпал колоссальный ливень. Ну, и вот…

— Вздор! Вода ничего нам не сделает. Напрасная тревога.

— Ты так думаешь? — хрипло засмеялся Бернштейн. — Посмотри! Пять минут назад, раньше, чем разбудить вас, я воткнул прут у берега. Теперь этот прут в воде. Я измерил его вышину. Знаешь, сколько в нем было? Два фута. Теперь осталось не больше фута. За каких-нибудь пять минут вода прибыла на целый фут. Понимаешь? В